Волк - [86]

— Политэкономия в действии. Товар — деньги — товар, — комментирую я происходящее.

Однако переселенцы, выручив деньги за проданный скарб, отнюдь не торопятся, согласно классическим законам политэкономии, приобретать новые товары. Они несут деньги в гудящую многочисленными голосами столовую с гостеприимно распахнутыми дверьми, прямо тут же, рядом с барахолкой.

В сопровождении бригадира я вхожу туда. В воздухе плавает табачный дым, бабы сидят в компаниях с подвыпившими мужиками, слышатся разухабистая матерщина, песни, крики.

Работникам столовой это переселение на руку. Но основной вид «производственной деятельности» — щи и гуляш с макаронами — здесь выше всяких похвал. Пышная и румяная раздатчица щедро плескает мне и Зотову в миски по две поварешки густых наваристых щей, бросает по большому куску свинины и наваливает в тарелки по горке гуляша и макарон.

В гостиницу, которая все-таки оказывается здесь, я возвращаюсь затемно. В забронированный для меня номер я иду, перешагивая через вповалку лежащих в коридоре людей. В воздухе висит тяжелый дух. За мной кто-то еще входит в гостиницу:

— Места есть?

— На потолке, — отвечает дежурная.

— А где же спать-то? Глупость какая-то. Людей с мест сгоняют, а условий не создают, — говорит вошедший. — Нешто это правильно? Сперва условия надо строить.

Утром Кузьма Николаевич показывает строительство. Возводящиеся дома принципиально двухэтажные и похожи друг на друга, как близнецы. В центральной усадьбе нет изб-крепостей с тесовыми воротами и серых заборов вокруг огородов, садов, сараев и амбаров.

— Простите, — спрашиваю я, — а кто же строит эти дома?

— Как кто? — удивляется Зотов. — Сами колхозники.

— Но у них же здесь нет даже временного жилья, — говорю я.

— Уже есть, — отвечает Кузьма Николаевич. — В построенных домах мы в каждую квартиру по две семьи вселяем. А недавно и по три теснилось. Гостиница тоже используется. И, доложу я вам, животноводческий комплекс уже действует. Так-то!

— А если люди не захотят ехать сюда. Если на старом месте решат остаться?

— Считается, что неперспективны уже эти деревни. И в них отключается электричество, закрываются школы, детские сады и фельдшерские пункты. Их перестают обслуживать почты, сберкассы… Не захочешь, а поедешь, или совсем уходи из колхоза.

— Но ведь в вашем поселке не предусмотрены условия для содержания домашнего скота, птицы, — удивляюсь я. — Как же в деревне без коровы?

— У нас жизнь сельских жителей приравнивается к городской. Отработал восемь часов и свободен.

Мне начинает казаться, что в словах Кузьмы Николаевича есть что-то от пропагандистских газетных статьей.

— Кузьма Николаевич, сами-то вы лично, что думаете на этот счет, — неожиданно спрашиваю я.

Лицо Зотова становится очень серьезным и даже немного злым:

— Писать о сельском хозяйстве следует очень квалифицированно и очень честно. С учетом знания местных условий и традиций, специализации, климата и так далее. Или лучше не писать совсем. Это от себя лично.

На этом мы и расстаемся.

Я возвращаюсь в Москву, уже заранее зная, что не выполню редакционного задания. Не заезжая домой, еду к отцу. Во мне сидит какой-то звериный инстинкт. Всегда, словно щенок, я со своими трудностями, неудачами, болью ползу к родительскому дому. И родители, слабые, усталые и изношенные, кажутся мне всесильными. Пока есть родители — я защищен.

На мой звонок в квартиру никто не отвечает, и я открываю ее своим ключом. В прихожей ставлю на ящик для обуви свой командировочный чемодан, вешаю походный полушубок, снимаю сапоги, надеваю домашние тапочки и прохожу на кухню. Поставив чайник, я гляжу через кухонное окно во двор. Отец уезжает на работу раньше всех и возвращается также раньше всех. Вот и он, выходит из машины. Я иду в прихожую, открываю дверь, потом зажигаю в ней свет. Так и раньше, в детстве, я встречал его и следил с третьего этажа за тем, как он идет по двору.

Отец входит в открытые двери, лицо у него обеспокоенное.

— Что случилось? — ворчливо спрашивает он, снимая пальто. Я стою рядом и слышу запах отца. Этот запах я вроде бы стал уже забывать. Мы сидим на кухне, пьем чай, едим бутерброды с вареной колбасой. Отец что-то говорит о делах на автобазе, но я чувствую, что он ждет, когда я скажу, зачем пришел. И улучив момент, я ему все выкладываю. А в заключение говорю:

— Главный редактор ждет от меня фанфар, а я писать об этом не могу.

Отец молча встает, выходит в комнату и возвращается с конвертом:

— Прочитай! От тетки Прасковьи.

Я вынимаю письмо из конверта:

«Здравствуй дорогой Василий Максимович!

Весть не радостная у меня тебе. Кирилл, твой брат и мой муж, умер от разрыва сердца. Осталась я с твоей племянницей Леной одна. Не выдержало его сердце разбоя, который сейчас творится у нас.

Вася, не тебе рассказывать, сколько сил вложил мой муж, чтобы на выжженной дотла фашистами Шарлинской земле вновь возродить наше село, на ноги колхоз поставить. И сегодня не фашисты, а свои русские гробят нас. И нет для них преград. Не смущает их даже то, что здесь могилы наших пращуров. Вначале скотину у людей отбирали, налоги на сады вводили, кукурузу заставляли сеять, а теперь совсем из села гонят. Молодежь бежит, кто на стройку, кто в город. Школу мою тоже закрывают. Наверное, придется съезжать. Что дадут, какую, может, комнату, не знаю. С уважением Прасковья».