Волк в овчарне - [83]

- Если моим любимым шведам дороже их еретическая вера, от которой их только преиспод­няя ожидает, чем союз с богатой Речью Посполитой, то я не стану их силой переубеждать. Быть мо­жет, сами когда-нибудь поумнеют! – заявил наш пятнадцатилетний монарх, не спутав ни единого слова в разработанном мною для него bon mot.

На следующий день сенаторы от Литвы, собравшись под предводительством Льва Сапеги, объявили Владислава великим князем литовским. Поначалу против такой процедуры весьма протес­товал Януш Радзивилл, крича что-то о тирании и нарушении законов…

- О каких законах, князь, ты говоришь? – спросил (строго в соответствии с моим текстом) юный повелитель, войдя в зал, где проводилось заседание. – И почему это делаешь именно ты, веролом­ный предатель, который моему отцу изменял, на королевское величие руку поднимал, с врагами от­чизны замирялся и единству Речи Посполитой угрожал. – И в наступившей тишине он обратился к Лисовскому: - Займись, сударь им.

- Протестую, протестую! – вскричал виленский каштелян. – Вы ничего не можете сделать мне без судебного приговора.

- Будучи маршалком Литовского Трибунала осуждаю вас, сударь, на домашний арест! - вме­шался Лев Сапега. – Ну а суд займется остальным.

После того, как лисовчики вывели Радзивилла, все решения уже принимались единогласно, ну а желание Владислава, чтобы соединиться с гетманскими войсками под Москвой, вызвала гранди­озную овацию. Еще большее впечатление вызвало обязательство сохранить терпимость к вероиспо­веданию (а в Литве еретики буквально роились), равно как и план о договоренности со шведами, даже ценой признания Карла Сёдерманского[34] законным северным королем взамен на бессрочный мир, уступки в Ливонии и военную помощь.

- Невозможно одновременно сражаться на всех фронтах! – решительно заявил наследник трона.

Мои слова!

Точно так же единогласно утвердили обращение к братьям-полякам проявить терпение при проведении выборов, в то время, когда присутствие Владислава в Москве решает дела государст­венной важности. Сразу же были направлены послы в Стокгольм, а так же к императору, римскому папе, королю Франции и султану, сообщая им письменно, что произошло в Польше и декларируя волю добрых отношений и поддержания мира. Скиргелла в качестве временного подканцлера за­нялся всем этим с охотой и энергией.

* * *

В это время гетман Жолкевский, поначалу совместно со старостой Александром Госевским, тоже весьма знаменитым воином, хотя вскоре поваленным тяжкой хворью, вел с Москвой непростые переговоры. И противниками его были очень опытные игроки: князь Василий Голицин, вечный заговорщик и демиург вознесения, а затем и низвержения Шуйских, который мечтал о короне для самого себя, а так же московского патриарха Филарета Романова, назначенного на эту должность Самозванцем, и с которым усиленно сражался Гермоген, предводитель антипольской партии. Если говорят, что в каждом москвитянине прячется монгол, то в этих господах таких азиатов торчало по нескольку. К тому же, помимо государственных интересов, разыгрывали приватные партии – Филарет замышлял не только укрепление собственного поста, но нацеливался и гораздо выше, каждая из измен укрепляла его положение, так что он начал мечтать о том, чтобы своего сына Михаила, почти что ровесника Владислава, в цари вывести.

Жолкевский, которого следовало бы признать лучшим военачальником, чем дипломатом, переговоры вел жестко и делал все, чтобы любой ценой припечатать уже выработанный договор с Москвой.

27 августа 1610 года на полпути между Кремлем и польским лагерем стали шатры, в которых бояре должны были давать присягу на подданство королевичу Владиславу. Но когда в канун подписания соглашения, словно гром с ясного неба, прозвучало сообщение о смерти Зигмунта III, как Филарет, так и Голицин попытались отступить от взятых на себя обязательств вплоть до того времени, когда ситуация в Речи Посполитой прояснится. Тем не менее, после того, как гетман погрозил разрывом переговоров и немедленным наступлением польских войск на Москву, прибыли вовремя. И пали ниц. В буквальном смысле! Поскольку в шатре их лично ожидал Владислав, в пурпуре, окруженный своими советниками, среди которых был и я…

Так что все затягивание боярами дел закончилось ничем. А харизма и величие вероятного наследника польского трона привели к тому, что известие о прибытии нового хозяина разнесось словно молния. Последние остатки сторонников покинули Самозванца, который сбежал, как говорят, в Сибирь, оставляя царицу Марину с сыном-младенцем у груди.

После бояр, положив руку на Святом Писании, присягу дал Жолкевский, его полковники и ротмистры.

Но, прежде чем церемония завершилась, новая концепция прозвучала, словно разрывающаяся граната. Лишь только до Москвы дошли удивительные вести, и там стали бить в колокола, Владислав заявил, что направляется в город. Напрасно военные умоляли его не делать этого и не подвергать себя опасности. Упрямство, похоже, было единственным, что он унаследовал от собственного отца.

Этот ход и вправду был рискованным, но не так уж, как в первый момент могло показаться – лисовчики представляли собой прекрасный эскорт, а по моему совету среди них на белом коне поместили некоего юношу, что был двойником королевича; сам же Владислав ехал с Жолкевским в экипаже, и только в Кремле произвели замену. Все предосторожности, правда, оказались излишними. Никакого сопротивления мы не обнаружили, наоборот – московский люд сбегался из самых отдаленных мест, становясь у дороги на колени и целуя ноги коня Владислава. Полки, еще вчера готовые сражаться до последнего обозного, переходили под наше командование, а Кремль раскрыл ворота без единого выстрела. И разве можно было еще несколько дней назад представить церковный хор, поющий в Успенском соборе латинский