Волчья хватка. Книга третья - [24]

Примолк горделивый боярский сын, в гневе проговорившись, висел и лишь глазами вздутыми вращал.

— Хочешь жить, скажи, зачем послали, — предложил Сергий. — И бояр московских назови, кто обесчестился связью с врагом.

Чуждый воспрял, выдавил сквозь зубы:

— Не стану помогать тебе, игумен… Лучше смерть приму.

— Примешь, коль станешь упорствовать, — пообещал тот. — Жаль тебя, отрок, по недомыслию ты согласился татарам служить вкупе со сродниками и иными боярами. Они тебя в полымя заместо себя сунули. Я ведь всё одно дознаюсь про раскольных. Не ты скажешь, другие их подлые имена назовут. Костырь с Кандыбой подсобят небо до овчинки укоротить. Кривда супротив правды никогда не стояла.

Чуждый ещё колебался, из двух зол выбирал меньшее и по незрелости своей юной выбрать никак не мог. За шкуру свою опасался, ведал, что дело творит неправедное, мерзкое, но и помнил, должно быть, клятвы, данные своим сродникам. Тогда Сергий Кандыбе рукой махнул. Палач достал из огня калёный прут железный да легонько по рёбрам чуждого попежил. Встряхнулся лазутчик, и выбор сделал неожиданно скоро, вспотел разом, заблажил дурниной:

—Скажу!!. Пощади, отче!! Спусти на пол! Назову изменников! Его спустили с дыбы, холодной водой окатили. И тот, сломленный, боязливый, трепещущий, стал имена боярские выкликать, от древности и сановитости коих сжималась душа игумена.

Двуличие и предательство, ровно смрадный дым курились вокруг Великого князя Московского, и смрад сей выдавался за благовония, за мудрое руководительство в сношении с Ордой. Что не замыслит Дмитрий, дабы от тягла ордынского избавиться, в тот час становится известно хану. Ив тот же час следует упреждающий набег, после коего ещё много дней дымятся головни от городов, до чиста спалённых. И остаются многие сотни погубленных безвинно людей, страдают уведённые в татарский плен отроки, которых ворог ловит, ровно добычу лёгкую, дабы потом вскормить зверёнышей.

Не эти раскольные бояре, давно б с ордынской волей сладили… Настоятель для верности записал имена изменников, а лазутчика предупредил:

—Ежели с умыслом оговорил кого, в другой раз с дыбы мёртвого спустят. А покуда здесь на цепи посидишь. И немедля более, заражённый думами тяжкими и гневом праведным, последовал в обитель, разводя палачей по разным скитам и вновь сажая их на привязь. В монастыре игумен позвал гоношу–порученца, дал ему условный тревожный знак —свои чётки–листовки, отняв от них третью часть, велел скакать к князю Дмитрию, не жалея лошадей, дабы к концу дня тот извещён был. Однако грамоту с ним слать и сообщать имена изменников поопасался: неведомо, в чьи руки может попасть и письмо, да и сам гонец. Тот же умчался в Москву, а Сергий вошёл в алтарь, открыл потайную дверцу, за которой хранилась Книга Нечитаная, и её не обнаружил. Знать, старец приходил подземным ходом и унёс к себе в келейку.

Ходов из алтаря нарыли несколько, и все на случай внезапного нашествия недругов Троицкой обители, коих было довольно и ещё прибавлялось. Вот ужи раскольные московские бояре грозятся спалить пустынь, о чём проговорился в гневе лазутчик Никитка. Можно было незаметно покинуть подворье и храм, равно и проникнуть в них, минуя ворота и всякий чуждый призирающий глаз.

Дабы не привлекать к себе внимания, старец часто пользовался ходами, и не только тем, что связывал келью отшельника с храмом, но иногда незаметно уходил из пустыни по одной ему ведомой надобности и так же возвращался.

Всяческая пытка с пристрастием, особенно в скиту, вводила игумена в изнеможение и чувство, словно в чужой грязи, в нечистотах выкупался. Поэтому он сходил в натопленную чёрную баньку на хозяйственном дворе, попарился веником, омылся щёлокоми, прихватив с собой горящих угольев, удалился в свою келейку. Однако сил растопить камелёк уже не было, затворился и уснул сидя, привалившись к стене.

Да недолго почивал игумен, и часу не миновало, как в дверь постучали.

—Отче, в лесу оборотня поймали! Проснись, отче! К тебе рвётся— удержу не знает!

После бани настоятель озяб в нетопленой келье, вышел, подрагивая, на улице же первый снежок в купе с последней листвой закружило, ветер с полунощной стороны пронизывает насквозь. А молодец ражный под уздцы красного коня держит и стоит в одной рваной холстяной рубахе, на опояске кривой засапожник в ножнах, за спиной топор ледяным лезвием к телу льнёт. И как шапчонку снял, так от головы пар повалил–эдакий горячий. Да не только шапку перед игуменом сломал, на удивление и поклонился, строптивый!

— Не поймали меня, — сказал. — Сам приехал к заступнику своему, отшельнику вашему. Который коня необъезженного дал и Пересветом нарёк! Да вот не застал старца…

Караульные иноки и впрямь не держали его, напротив, опасливо сторонились, выставив медвежьи рогатины.

— На что тебе старец потребовался? — хмуро спросил Сергий, взирая на его босые ноги: снег под ступнями таял…

— Мать послала, — с неким неудовольствием молвил оборотень. — Велела ехать в вашу пустынь, иноческий сан принять. И служить по долгу и совести.

— Чуждых не принимаем ныне, — заявил настоятель. — Много вас иноческого сана домогается, но устав наш строгий. Ступай отсюда подобру– поздорову да более приходить не смей.