Волчья хватка. Книга третья - [14]

— Изыди! Ступай прочь! — и, взявши за шиворот, оттянул послуха. — Иди, покуда плетей не получил!

Слепой зарыдал как–то по–женски, пополз в темноту, забыв свой батог.

— Ох и излукавился же ты, игумен! — голос у стареющего митрополита от возмущения становился по–отрочески ломким. — Ты кого мне явил?!. Отребье, не народ! А где иноки, что на конях скачут да лихоимством промышляют? Или думаешь, не знаю ничего?

Сергий оставался непоколебимым.

— Они телом убогие, но духом сильны. На том и держится ныне Русь…

Митрополит огляделся и, кажется, высмотрел уединённое место — возле приземистого сарая с горой пиленых дров. Размашистой походкой ушёл, выбрал себе чурку потолще и сел, обвиснув на посохе, словно уставший рубщик.

— Всё крамолы творишь, игумен, — заговорил обидчиво. — Мало от тебя ереси, так ещё и ордынцев дразнишь своими лукавыми игрищами? Думаешь, не изведали они дел твоих тёмных? Или и татарам являешь сброд?.. Полагаешь, глупцы, не знают, какие послухи в потаённых скитах собираются? Ножи заместо крестов носят?.. Я столько сил положил, столько стараний, дабы примириться с Ордой! Ярлык получил и неприкасаемость храмов исхлопотал! Ох, навлечёшь ты беду, не миновать набега. Токмо уж не Москву станут жечь — святые обители рушить!

Настоятель заботливо укрыл его плечи дорожным тулупчиком, слушал и помалкивал, зная нрав Алексия: строг и крут он был лишь в пору, когда говорили с глазу на глаз. А при чужих ушах сора из избы не выносил, напротив, поддерживал всячески, тайно или явно способствовал и даже защищал. Слушал его игумен и про себя мыслил–не коритьи не сыскереси приехал чинить митрополит, как бывало прежде; что–то иное привело его в пустынь. Поэтому стоял и ждал, когда притомится от словес владыка всея Руси.

Тот и впрямь поносил Троицкую обитель недолго и как–то не очень старательно. В былые времена поболее выражал гнев и посохом замахивался.

Ныне же кружился около, словно учёный волк, даже единого коня угнать не мог, даже хватки сделать не захотел.

Настоятель стоял на страже и молчаливо оборонял свой табун.

—Заезжал ли к тебе великий князь Дмитрий? — как–то отвлечённо и вдруг спросил святейший, глядя на цепочку убогих, змеящуюся по ступеням высокой паперти.

—Летом бывал, — отозвался Сергий. — Ныне не до нас ему, сирых…

—А Митяй? — будто лук натянулся в очах митрополита. — Духовник княжеский?

Оба они наведывались в обитель, но тайно, и поэтому настоятель, ничуть не колеблясь, ответил:

—Столь важные особы нас не балуют… Только ты, святейший, и снисходишь.

И косым взором оценил своё коленопреклонение–митрополит вроде бы поверил. Впрочем, обольщаться не стоило: старый мудрый владыка умел скрывать свои чувства под любой личиной, которая в нужный час потребна была. Он сумел даже Орду нимало подивить чудотворством своим, помышляя о невозможном и тайном устремлении–сблизить ордынцев с верой христианской или вовсе окрестить хана и ханшу, дабы пересилить, перебороть супостата. Воля Алексия была понятной, Русь мыслил раскрепостить, вывести из–под татарского владычества, однако Сергий не имел с ним внутреннего согласия, ибо зрел иной путь, иные тешил мысли и посему укреплял свою обитель и иночество.

Настоятель Троицкой пустыни давно и непоколебимо убеждён был: два противоположных мира, как два поединщика на поле брани, не могли расцепить объятья и разойтись, не сразившись.

Митрополит же думал иначе и искал связующие кровеносные жилы с Востоком. Он ханшу Тайдулу излечил наложением рук с крестами наперсными и молитвой и, когда вдовствующая жена великого Узбека чудесным образом прозрела, прослыл чудотворцем, заложил Чудову обитель. А в дар получил землю в пределах кремлёвских — бывшие конюшни ордынские! Всё это Сергий считал оскорбительным для духа и нрава русского, в том числе и заложение монастыря, и лекарство митрополита, и даже дарованную землю в самом сердце стольного града. Сидючи в своём караван–сарае, раскосая баба управляла всей жизнью московской! Из князей–бояр, земель и княжеств свои узоры ткала, какие хотела, из чувств простого люда верви вила, дабы ими же спутать и укротить Русь…

Виданный ли позор?..

И смыть его возможно было лишь кровью, великой искупляющей жертвой возможно было одержать верх. Все иные пути вели к гибели. Восток, словно ползучий серый лишайник, всё плотнее затягивал краски духа земли Русской. И под этим покровом незримо разъедался и растворялся вольный образ славянский, взлелеянный предками. Погружённый в греческую сень нравов, привыкший служить византийскому патриарху, Алексий уже не внимал столь тонким, острым и яростным чувствам, которые испытывал всякий послух, пришедший в обитель Сергия.

Братия кое–как втянулась в тесноватый храм и началась служба, прежде чем митрополит стряхнул задумчивое оцепенение.

— Жалобы на тебя, игумен! — словно спохватившись, промолвил он уже без прежней суровости. — И дня нет, чтоб челобитную не подали. Ты почто опять велел братии дань сбирать с окрестных земель? Ровно баскаки, наскакивают иноки твои!.. Кто позволил тебе подати требовать? Воеводой себя возомнил? Князьком удельным?

Сергий и это выслушал с прежней иноческой невозмутимостью: нет, не судить приехал митрополит, что–то иное тревожило. Подати настоятель собирал давно, невзирая на запреты, и всех челобитчиков знал наперечёт. Не поехал бы Алексий в эдакую даль, чтоб обложенных данью крестьян освободить от тягла да игумена отругать.