Вокруг света с «Зарей» - [27]

Сан-Франциско ослеплял и оглушал нас яркими красками рекламы, шумом аттракционов. 14 естественно, нельзя ручаться за правдивость первого впечатления, каким бы оно убедительным ни казалось. Возможно, что многие подмеченные нами характерные американские черты не столь уж и характерны. Мы, например, были убеждены, что все американцы (или уж, во всяком случае, половина) крутят обручи хула-хуп. Именно об этом говорили фильмы, рекламы и карикатуры в журналах, цветные открытки и насмешки фельетонистов. Но американцы объяснили, что массовое увлечение обручем уже прошло и о нем забыли.

Когда-то фирма, выпускающая эти обручи, разрекламировала хула-хуп как самое радикальное средство против искривления позвоночника у детей, ожирения у взрослых, как лучший способ выработать отличную осанку, походку, гибкость суставов и прочее. Обруч казался панацеей от всех болячек. Американец не любит болеть. И он начал крутить хула-хуп. От мала до велика. С обычным размахом, с проведением конкурсов, соревнований, с выявлением чемпионов по длительности кручения обруча. Газеты и журналы умело подогревали новое увлечение. Потом появились статьи, где врачи доказывали, что от чрезмерных увлечений обручем расширяется печень, приключаются всякие осложнения. Но американец не хочет болеть, он забрасывает хула-хуп и удивляется, когда о нем спрашивают. Эта быстрая смена мод характерна для всего. Особенно для танцев. У нас еще по инерции продолжают критиковать бессмысленность ритмов буги-вуги и рок-н-ролла. А в Америке о них уже давно забыли. Рок-н-ролл сменил сначала джетербаг, потом чарльстон, твист. Но и твист уже уходит в область предания. Все старательно разучивают медисон и босанову, очень красивые и своеобразные танцы.

* * *

Еще задолго до прихода в Сан-Франциско мы уже составляли самые радужные планы путешествия к Дому Волка.

Правда, первая встреча с журналистами и их рассказ о доме Лондона и шхуне, на которой он ходил бить котиков, ввергли всех в уныние. Но газетчики оказались все-таки неплохими ребятами. В репортажах о прибытии нашего судна они сообщили, что русские моряки интересовались музеем Джека Лондона и расспрашивали, как туда проехать. Один репортер упомянул мое имя, и на другой день я получил два письма. Автор одного из них, подписавшийся просто «друг», писал:

«Мистер Плешаков! Сегодняшние утренние газеты сообщали, что вы интересуетесь Джеком Лондоном. Возможно, вам будет приятно узнать, что пирс 18 находится недалеко от того места, где он родился. На здании «Америкен траст компани», угол Третьей и Бреннен-стрит, установлена бронзовая доска, на которой написано, что он родился на этом месте в 1876 году».

Автор другого письма, Эллен Вайн, приняв меня, очевидно, за крупного знатока литературы, прислала на мой суд свое стихотворение «Профессия веры», в котором говорилось о Боге, Душе, Вере и в котором я понял не очень много. Во всяком случае, не столько, чтобы высказывать о нем свое суждение. Все это было, конечно, мило и трогательно, но ни на шаг не приблизило нас к цели.

И как раз в тот вечер к нам и пришел Семен Фурман.

Он охотно согласился поехать с нами в Лунную Долину, и мы договорились отправиться туда на следующее утро.

Наш новый знакомый оказался человеком пунктуальным. Он явился на шхуну в половине девятого, а мы еще не закончили выверку чувствительности приборов. Мистер Фурман ходил взад и вперед по пирсу и говорил:

— Объясните мне, что вы нашли в этом писателе-неудачнике? Ведь смешно принимать его всерьез. Может быть, он был бы неплохим газетным репортером, но писатель… Нет уж, извините. Недаром у нас его забыли. И я уверен, что вы цените его не столько как писателя, а как социалиста.

Мы спешили закончить свою работу и не спорили. За пять минут были размонтированы и унесены на шхуну приборы. А еще через пять мы, одетые, поднялись на пирс.

В просторный шевроле кроме Фурмана нас село еще семь человек. Машина крякнула от натуги, присела и покатила через Даун-таун. Мы вылетели на объездную дорогу.

Набежал и сразу же отстал красавец Голден-Гейт-Бридж, замелькали по сторонам холмы с редкими деревьями на вершине. Дорога все неслась навстречу таким знакомым с детства названиям: Ричмонд, залив Сан-Пабло, Вальехо. Сюда уходил Джек Лондон на своем первом шлюпе «Рэззл-Дэззл», когда был устричным пиратом. Отсюда начинал он свои путешествия вверх по реке Сакраменто. У Сан-Рафаэля дорога метнулась к самому берегу. На той стороне залива в дымке торчал мыс Пиноль, где когда-то отважный рыбачий патруль ловил браконьеров. Л потом река Напа и местечко Сонома. Холмы, покрытые ровными рядами виноградников. Когда наконец дорога посреди поселка Глен-Эллен уперлась в развилку, на стрелке-указателе мы прочли: «Джек Лондон стейт парк». Мы свернули влево и стали медленно подниматься в гору.

На вершине холма оказалась площадка для стоянки автомобилей и флагшток со звездно-полосатым флагом США. А внизу в редких купах деревьев раскинулась Лунная Долина. Она уходила к подножию горной гряды, которая постепенно теряла резкость своих очертаний, растворяясь в дымке.

У меня представление о Лунной Долине было совсем другое. Я видел ее более суровой: кедры, пихты, темные ели, светло-зеленый мох на ветвях, туманные ущелья, гулкое эхо и посреди этого дремучего леса выбегает на косогор одна-единственная веселая полянка — Лунная Долина. Но на самом деле все оказалось гораздо приветливее, теплее и приглаженнее. Вдоль дороги у въезда в Глен-Эллен росли раскидистые пальмы. Виноградники, начисто вытеснив лес, карабкались вверх по склонам холмов, а белесые стволы эвкалиптов сбрасывали кору, млея под жарким солнцем.