Вокруг Света 1981 № 03 (2486) - [10]

— Маловероятно, чтобы зимой 41-го, когда немцы бросали все силы под Севастополь, они поставили тяжелую артиллерию для прикрытия заштатной Коктебельской бухты. Скорее всего артиллерийские позиции у Эгер-Оба были оборудованы гораздо позднее, весной 44-го, когда Отдельная Приморская армия развивала наступление вдоль Крымского побережья.

Вместо ответа Рюрик Михайлович поскреб ножом унитарный патрон. Под лезвием золотом заблестела латунь.

— Гильзы из латуни немцы делали лишь в начале войны. Потом из сплава, по цвету он почти черный. Дальнобойный артиллерийский дивизион, а то и два — дворики совсем оплыли, точно сосчитать теперь невозможно,— бросили сюда потому, что Коктебельский десант выполнил свою задачу: его восприняли всерьез. Видимо, посчитали, что отсюда будет наноситься удар с тыла по Феодосии. Вы даже представить не можете, какой подвиг совершили наши ребята, приплывшие на мотоботах. Когда немцы подтянули тяжелую артиллерию — ее-то и прикрывали зенитки в седловине — и стало ясно, что развязка близка, десантники не ушли на Карадаг, хотя там легко могли бы спрятаться, а потом пробраться в горы к партизанам. Они дрались до последнего на береговом пятачке. Естественно, немцы были уверены, что горстка русских с таким упорством обороняет этот плацдарм, потому что ожидает высадки там значительных сил.

Рюрик Михайлович умолк и взглянул на часы.

— Задержал я вас...

Мы спустились с «Верблюда» и зашагали к видневшимся вдали у моря домикам поселка

— Вы где отдыхаете, на турбазе или в «Голубом заливе»?

— Да нет, не отдыхаю, по делам здесь

Пришлось признаться, что приехал в Планерское, чтобы написать о Карадаге.

— Не завидую вам, трудное это дело писать о нем после такого корифея, как Волошин. Помните у Максимилиана: «Над зыбкой рябью вод встает из глубины пустынный кряж земли: хребты скалистых гребней, обрывы черные, потоки красных щебней…» Три строчки, а весь Карадаг как на ладони.

— По-моему, слишком уж геологично. Мне у Волошина больше нравится другое описание: «Преградой волнам и ветрам стена размытого вулкана, как воздымающийся храм, встает из сизого тумана». И дальше: «И над живыми зеркалами возникнет темная гора, как разметавшееся пламя окаменелого костра».

Вслед за Волошиным последовали отрывки из Вересаева, Ферсмана, Всеволода Иванова, Нагибина. Память этого человека поразила меня. Сам он был явно доволен произведенным впечатлением и, когда мы наконец вышли на улицу Ленина, задумчиво сказал:

— Значит, вас интересует Карадагский заповедник. Тогда дело другое. О нем писать нужно, чтобы помочь ему. А то столько шишек набьет, пока подрастет, что потом жалеть будем, Если найдется время, заходите как-нибудь вечерком, потолкуем,— Рюрик Михайлович назвал свой адрес — по стечению обстоятельств он жил на улице Десантников, и я еще подумал, нет ли тут связи с его «раскопками» на Эгер-Оба,— Только для начала советую вам поехать на биостанцию — пешком через Карадаг теперь проход запрещен — и найти там Леонида Григорьевича Коваленко, директора заповедника. Он пока и папа, и мама, и нянька — все в одном лице.

— Спасибо за совет, Рюрик Михайлович, но с Леонидом Григорьевичем я уже знаком.

У колыбели новорожденного

Застать Коваленко оказалось делом далеко не простым. На биостанции, куда я неоднократно звонил по телефону из Планерского, мне любезно отвечали, что Леонид Григорьевич уехал в Феодосию, Судак, Симферополь, Севастополь... Коктебельская журналистка Наташа Лесина, которой я посетовал на неудачу, подсказала весьма оригинальный выход

— Выберите укромный уголок и пройдите на территорию заповедника. Ручаюсь, что через час, максимум два, попадетесь в руки Коваленко. У него на браконьеров особый нюх, а на своем «газике» он, по-моему, и на Святую гору может забраться.

Однако я предпочел действовать по официальным каналам. Наконец время оговорено, ровно в девять я приехал на биостанцию и... вот уже почти два часа сижу на садовой скамейке в тени старого ясеня. Леонид Григорьевич давно здесь. Его грузнеющая фигура стремительно проносится из административного корпуса в научный, мелькает среди ветвей на дорожке, ведущей к океанариуму, и вдруг возникает внизу на причале. Причем каждый раз, пробегая мимо, он, извиняясь, улыбается и заверяет, что «через минуту освободится». А пока мне остается наслаждаться видом угрюмых серо-черных и охристо-красных скал Карагача, последнего звена Берегового хребта. Ближе всех возвышается массивная Шапка Мономаха. За ней сказочной группой, вытянувшись, как солдаты на параде, застыли Король и Королева со Свитой. Позади виднеются два Трона, свой собственный у каждого из венценосцев. Когда-то все здесь было покрыто зарослями карагача или береста, засухоустойчивого дерева из семейства ильмовых, из которого гнули отличные ободья для тележных колес и мастерили разные поделки. Увы, карагач давно вырублен, и теперь пейзаж западной оконечности Карадага напоминает сцену какого-то фантастического экспериментального театра, где отсутствие декораций заставляет зрителя сосредоточить все внимание на монументальных фигурах артистов, изваянных природой.