Вокруг Света 1980 № 09 (2480) - [14]

— Доброе знамение эти огни, — уверенно произнес Волынец. — Но есть еще у меня и другая примета.

Он спешился и припал всем телом к земле, приложив к ней правое ухо. Долго пролежал так воевода, но Дмитрий Иванович не окликал его и не спрашивал.

Наконец Боброк поднялся.

— Ну, что, брате, скажешь? — не утерпел великий князь.

Тот молча сел на коня и тронул повод. Так они проехали несколько шагов, держа путь к своему стану, и Дмитрий Иванович, обеспокоенный упорным молчанием воеводы, опять спросил:

— Что же ничего не скажешь мне, брате?

— Скажу, — придержал коня Боброк. — Но прошу тебя, княже, сам ты никому этого не передавай. Я перед множеством битв испытывал приметы и не обманывался ни разу... И теперь, когда приложился ухом к земле, слышал два плача, от нее исходящих: с одной стороны будто плачет в великой скорби некая жена, но причитает по-басурмански, и бьется об землю, и стонет, и вопит жалостливо о чадах своих; с другой стороны словно дева некая рыдает свирельным плачевным гласом, в скорби и печали великой; и сам я от того гласа поневоле заплакал было... Так знай же, господине, одолеем ныне ворога, но и воинства твоего христианского великое падет множество.

Дальше они ехали молча, только когда от стана послышались негромкие окрики предупрежденных сторожей, Волынец еще раз попросил:

— Только никому, княже, в полках не говори о моих приметах.

II

Через два-три часа они расстанутся: Дмитрий Боброк вместе с двоюродным братом великого князя Владимиром Андреевичем, князем серпуховским, поведут отборный конный полк в засаду — под укрытие дубравы, подпирающей поле с левой стороны; Дмитрий же Иванович останется с остальной, большей частью войска. Они расстанутся, но каждый еще будет про себя помнить и переживать подробности тайного ночного «слушания земли».

...Сколько ни перечитываю «Сказание о Мамаевом побоище», всякий раз по-особому волнуют строки об этом вещем слушании, да и вообще о преддверии битвы, о ее ночном бессонном кануне. И исток этого читательского волнения, конечно же, в волнении двух всадников, едущих в ночи и сокровенно собеседующих. В самой речи летописца, в ее напряженном, ритме слышатся мне — сквозь многовековую отдаленность — толчки их сердец:

«И сниде с коня и паде на десное ухо, приниче к земли и лежаше на долг час, и вста и абие пониче. Глагола ему князь великий: «что есть, брате Дмитрие, повеждь ми». Дмитрий же не хотяше сказати ему... Князь великий же паче приступи к нему, моля его, дабы сказал ему. Он же прослезися; князь же великий, видев слезы его, начя боятися и глагола к нему: «брате Дмитрие, повеждь ми, понеже болезнует ми сердце зело». Дмитрий же начят утешати его и рече ему: «господине княже, повем ти единому; но ты не повеждь никому же; есть бо две повести, едина тебе на велию радость, а другая на велию скорбь: припадох убо ухом на землю и слышах землю плачющу надвое, горко зело и страшно; едина убо страна, аки не-каа жена напрасно плачющи, дерзающи и кричящи Татарским гласом о чадех своих, бьющися и слезы изливающи, аки реки; а другаа страна земли, аки некаа девица плачющи и воплющи, аки свирел-ным плачевным гласом, в скорби и в печали велице; аз убо множество тех боев и примет испытах на многих битвах, и знаеми мне суть и явни; и уповай на милость Божию, яко одолети имаши над Татары, а воиньства твоего христианьскаго падет острием меча многое множество».

Перед прямотой и напряженностью этой речи бессилен всякий перевод, и, кажется, в самой ее звукописи различимы шорохи, гулы, поскрипывания и стоны пластов земли, растревоженной предчувствием кровавой сечи. Подпочвенные голоса роятся, множатся, то обрываясь вскриком, то ослабевая, переходя в невнятный намек; это целая музыка, великий хорал, верней, тут два хора, два источника текущих, рвущихся, изнемогающих звуков... Можно лишь удивляться тому, что не нашлось еще композитора, который бы записал это все, ни единой даже ноты не додумывая от себя, к тому же и название готово: «Слушание земли»...

Но это была бы уже вторая часть вещи, потому что первая, как помним, предшествовала минуте, когда Боброк сошел с коня и приник к земле:

«...и выехаша на поле Куликово и сташа среди обоих полков. И обратишася на полк Татарский и слышавше кличь и стук велий, аки торжища снимаются, и аки грады зиждуще, и яко трубы гласят; и ззади их волцы выюще страшно велми, по десней же стране бысть во птицах трепет велий, кричаще и крылами бьюще, и враны грающе, и орлы клегчюще по реце Непрядве; и бысть страх велий, яко и птицам бысть битва и драние велие, проявляюще кровопролитие и смерть многим. И глагола Волынець великому князю: «что слышел еси?» Он же рече: «страх и грозу велию слышах». Глагола ему Дмитрей Боброков Волынець: «обратися, княже, на полк Русский». Он же обратихся: и бысть тихость велия. Глагола ему Дмитрей Волынець: «что, господине Княже, слышал еси?» Глагола князь великий: «ничтоже, точию видех от множества огнев снимахуся зори».

Эту музыку и это волнение сквозь века расслышал другой великий русский поэт — певец другого великого сражения: