Вокруг Света 1980 № 09 (2480) - [15]

И вот на поле грозной сечи

Ночная пала тень.

Прилег вздремнуть я у лафета,

И слышно было до рассвета,

Как ликовал француз.

Но тих был наш бивак открытый...

Возможно Лермонтов и не читал «Сказание о Мамаевом побоище», и речь тут идет не о «цитате», не о заимствовании, а о более глубинном, опосредованном переживании сходных состояний перед битвой. Просто в богатейшей родовой памяти поэта среди прочих дарований имелось и это — умение слушать землю, слышать внутреннее состояние людей накануне решающего события их жизни.

Умение слушать землю... А разве не понадобилось оно потомкам куликовских героев в самые новейшие времена? Под свист пуль и осколков распластывались, вжимались в родимую землю всем телом. Потрескивали, попискивали под острием солдатской лопатки жестко сплетшиеся корешки трав, позвякивали камешки, шелестел песок, чавкала глина, рос окоп, сперва в длину, потом в глубину, и стены его дрожали от близких и дальних разрывов, и все-таки не было минуты надежней, чем та, когда, закопавшись в полный рост, прижимался солдат всею спиной к этой земляной дрожи...

И всякий мало-мальски обстрелянный боец знал, как свое имя и отчество: если не успел вырыть окоп, надо добежать и кинуться на дно ближайшей воронки из-под снаряда или бомбы, туда, в то самое место, в ту рваную земную рану уже не попадет.

И всякий необстрелянный житель деревень, задетых фронтом, ведал: хоть самая захудалая погребушка, втрипогибельный подызбок, подпол картофельный, а полжизни при обстреле обеспечено. Помню: в солнечный жаркий полдень, спотыкаясь, бежим с матерью поперек только что вспаханного поля, и она судорожно дергает меня за руку, чтобы не отставал, вот-вот выдернет всю руку из предплечья; от чего мы бежим, до моего детского сознания не доходит, но по ужасу, охватившему маму, догадываюсь, от чего-то погибельного... Нас окликают у соседнего двора, подталкивают куда-то вниз — по лестнице или без лестницы? — в прохладную темень, шевелящуюся живыми телами, и в следующий миг сквозь незакрытую щель погреба я вижу, как небесная голубизна лопается с сухим, ни на что не похожим звуком, и поперек щели летят какие-то стропила и балки, искрящаяся на солнце соломенная труха, и земля под ногами и вокруг ходит ходуном, потрескивает, постанывает, охает, но все-таки не поддается, не выдает нас, и от этого ее движения еще острее пахнет в погребе спокойными домашними запахами укропа, бочковой ржавчины, старых картофелин...

Помню еще: сосновый бор, зима, стужа и в сугробах — берложий парок из отдушины; мы живем в офицерской землянке, тут тепло, несмотря на стужу наверху, и даже по-своему уютно в этой озаренной электричеством, пахнущей смоляными досками, бревнами, дерном, влажной, отопревшей землей. Война закончилась, но домов еще не построили, и мы живем в землянке, отец, мама и я, и нам так славно тут живется, потому что наконец мы вместе, после нескольких лет войны Я часами разглядываю отцовы книжки маленькие, на желтой бумаге, с изображениями солдат, роющих окоп, сначала в длину, потом в глубину, строящих землянку в один, два, три наката, обкладывающих ее сверху дерном, и большую книгу-атлас с изображениями полководцев в шлемах, с красно-синими схемами сражений. В землянке тихо, только в миску капает откуда-то вода, будто тикают ходики, и мне совсем не грустно от этого звука, серебристо-звонкого и мерного, он представляется таким же необходимым, как и все остальные звуки на свете, как голос капели или пересвист птиц, и иногда кажется это поет сама земля.

Много позже я узнаю, что не мы одни жили тогда в землянке, но так же, а то и попроще, без электричества, без «буржуйки», жили в землянках тысячи и тысячи семей, перенесших войну, — в селах и в больших городах. И жили подолгу, многие годы подряд.

И еще узнаю, что землянка — такое же привычное и древнее жилище, как изба, хата или юрта. Не от хорошей, понятно, жизни, но в землянках обитал человек во всякие века, а особенно в после пожарные, послевоенные годы, в годины нашествий и иных общенародных бед. Целые земляночные посады возникали тогда за городскими валами, а многие уходили в глухие места, находили или отрывали заново пещерки на дне оврагов, по берегам рек. И в век Куликовской битвы было так же, и, наверное, не менее половины русского воинства, особенно из посадских людей, вышло на княжеский зов не из хором, не из деревянных срубов, а из земляных простеньких жилищ. Не оттого ли и землю те люди умели как следует слушать, умели внимать ее сокровенной речи?

Но в своем роде воевода Дмитрий Боброк-Волынец был все же среди этих людей исключением. Не зря ведь он говорит о себе великому князю московскому, что «множество примет испытах на многих битвах», и все они ему явны. Он — воин от головы до пят, и потому в первую очередь ему важны и внятны именно воинские приметы. Познания Волынца питаются от воинского предания, уходящего в глубь времен. Вспомним, что древнегреческие и древнеримские полководцы имели привычку гадать о судьбе сражений по различным приметам, в том числе по полету птиц, по их внутренностям и т. д.