Вокруг Света 1972 № 07 (2382) - [31]

Я сидел на диване, смотрел, как накрывают на стол, и машинально перелистывал альбом с фотографиями, который мне дала Лена, чтобы я не скучал, пока они хлопочут по хозяйству. Но скучать мне не давал маленький Владек: он то залезал ко мне на колени, то слезал, приносил и показывал игрушки, что-то объяснял; но, слушая его, я думал с улыбкой, что все-таки неважно знаю польский язык. Ребячья речь с ее словотворчеством, с невыговариванием отдельных букв была мне непонятна.

Так я и не долистал этот альбом до обеда, и только потом, поздно вечером, вместе с Леной и Сташеком вернулся к нему. В альбоме была чужая, незнакомая мне жизнь Лены, ее юность, учеба, свадьба, друзья и подруги; но, хотя это было интересно, я рассматривал все эти фотографии спокойно, как посторонний. Пока не наткнулся на снимок немца.

Эта фотография была в середине альбома одна-единственная на плотной синеватой странице. Одна-единственная. Немецкий офицер в мундире вермахта с узкими серебряными жгутиками погонов. У него было усталое лицо, седые виски и внимательные глаза.

— Что это за немец? — спросил я и сам услышал, какой у меня странный, хриплый голос. — Почему у тебя эта фотография?

Она переглянулась со Сташеком, как-то виновато посмотрела на меня, виновато и удивленно.

— То лекаж. Доктор. — И улыбнулась: — Такой заядлый партизан, что до сих пор не можешь видеть немца?

— Тэн немец уратовал... спасал Хеленке жизнь, — сказал Сташек, — когда она в Германьи заболела на дифтерит...

— Скажи... Этот доктор... Он не носил очки?

— Здаесе, же не, — медленно сказала она, вспоминая. — Кажется, нет.

Я мысленно надел на него очки. Тот или не тот? И вдруг понял, что не помню того лица. Какое же у него было лицо? Разве мы различали тогда, какие у них лица, у немцев? У всех у них было одно лицо — лицо врага. Гитлеровца. Фашиста...

— Его убили? — спросил я.— Этого доктора?

— Не вем, — покачала она головой. — Он уехал на фронт...

— Скажи, он случайно не фотографировал тебя там, в Германии?

— Фотографировал? — Она снова покачала головой. — Нет... А почему ты спрашиваешь?

Она взяла у меня из рук альбом, внимательно, словно впервые увидела, посмотрела на фотографию.

— То был добры чловек... Среди немцув тоже были люди. Альбо не? — И она подняла на меня глаза.

— Да, конечно. — Я осторожно взял у нее альбом. — Среди немцев тоже встречались хорошие люди... Жаль, если его убили...

Я смотрел на фотографию, на это усталое лицо и видел, как они мчались, фашисты, как они мчались на мотоциклах по улицам моего города в июле сорок первого — мордастые, с закатанными рукавами, иные даже голые до пояса, и автоматы болтались у них на голой груди, и мчались грузовики с откинутыми бортами, и в кузовах солдаты играли на губных гармошках и залихватски орали «Ви хайст, Лили-Марлен», и в уши врывался гортанный, возбужденный, нахальный галдеж...

Я смотрел на эту фотографию, и мне вспоминалось, как я был однажды в Волгограде, и как группа немцев из ФРГ щелкала фотоаппаратами на Мамаевом кургане, и как потом я обедал в той же столовой, где обедали эти немцы, и они очень возбужденно и громко разговаривали, и какой-то мужчина лет сорока пяти вдруг грохнул кулаком по столу и заорал на этих немцев, а когда его стали успокаивать и объяснять, что эти немцы хоть и западные, но прогрессивные, он сказал угрюмо, что он не знал, что они прогрессивные, но все равно — пусть ведут себя потише. Здесь Сталинград, и они должны вести себя потише. Над могилами не принято разговаривать слишком громко, а на нашей земле, всюду, где побывал их вермахт, — могилы...

Я смотрел на эту фотографию и видел, как они бежали, те немцы, на раннем рассвете, и как упал тот немец, рухнул на колени, словно от подножки, и как он быстро-быстро шарил вокруг себя руками, искал очки. Очки или автомат...

— А как это случилось, что он спас тебе жизнь, этот доктор?

— Он отсасывал у Хеленки дифтеритус, — сказал Сташек. — Через трубочку...

И Лена сказала, что да, этот доктор, его звали пан Ригель, отсасывал у нее дифтерийные пленки. Она заболела сразу, как только их привезли в Целле и разместили в бараках. Стояла страшная жара, а в дороге им не давали ни есть, ни пить, а везли почти пять суток, а в Целле, возле барака, тянулась подвесная водопроводная труба с краниками, и она напилась ледяной воды и к вечеру лежала в жару и кашляла сиплым, воющим дифтерийным кашлем.

Она была не одна такая, заболели разными болезнями многие другие дети, но никто не обращал на них внимания, хотя это был не лагерь смерти, а обыкновенный трудовой, и не лагерь даже, а распределительный пункт: сюда приезжали бауэры, домовладельцы, хозяева всяких заведений и выбирали дармовых батраков, дармовую прислугу. Но отсюда можно было попасть и в лагерь смерти, в «газовню», особенно больным...

Доктор Карл Ригель появился через несколько дней, когда Лена была при смерти; и она увидела его впервые, когда пришла в себя, — уже не в бараке, а в больнице, куда он ее устроил. Как это ему удалось, она не знает, но он выходил ее, ее и многих Других детей; а когда она поправилась, отвез на машине в деревню неподалеку от Целле, куда бабка и Яня попали к богатому бауэру в прислуги. В тот день он и подарил ей эту фотографию и сказал, прощаясь, что уезжает на фронт, на эту ужасную войну... Она помнит, что он хорошо разговаривал по-русски, и надпись на фотографии тоже сделана по-русски.