Вокруг Света 1972 № 04 (2379) - [13]

На углу Маршалковской и Аллей Иерозалимских, у самого начала знаменитой Восточной стены, состоящей из огромных магазинов, кольцом стояла толпа... С опытом записного московского зеваки я протиснулся в середину. В середине располагался огромный кованый фонарь, но за стеклами, там, где, по идее, должна была помещаться гигантская свеча или же фитиль соответствующих размеров, лежали деньги. Не знаю, гигантская ли сумма или не слишком, — на вид куча во всяком случае была внушительная, поскольку состояла она из разнообразнейших купюр и монет самого разного достоинства. Из добровольных пожертвований состояла она: из пролетарских злотых, из злотых, выделенных молодыми специалистами из своих много раз не без иронии воспетых «двух тысяч», из крох студенческих стипендий и легких монеток школьников, мужественно отказавшихся от мороженого и жевательной резинки. Короче говоря, этот выставленный посреди города фонарь являлся, по сути дела, копилкой Варшавы, а копила Варшава, а экономила она, а откладывала свои трудовые на восстановление, возрождение, реставрацию Королевского замка, от которого сейчас остался один фундамент. Он простоял сотни лет, в тридцать девятом его разбомбили, а в сорок четвертом и вовсе стерли с лица земли. Так же как и Новый Свят и Старе Място. Эти древние районы восстановлены в первозданном виде, что до сих пор кажется подвигом, проявлением изумительной жизненной силы, вызовом, брошенным варварству, разбою, да и самой смерти. Возродить Королевский замок все же не надеялись. А теперь я прошу москвичей представить такую страшную вещь — в Москве разрушен Кремль. А ленинградцы пусть вообразят, что Зимнего дворца, Эрмитажа в их великом городе тоже более не существует.

Скажите, разве при всех проблемах жилищного строительства, при всех срочных нуждах и не терпящих промедления обстоятельствах вы не бросились бы восстанавливать то, что стало символом нашей государственности, нашей культуры, нашей истории? Разве не гордились бы втайне, что ваши рубли — неважно, большие или нет, а важно, что заработанные, — пошли на воссоздание национальной святыни?

Так вот, поймите теперь поляков. Поймите этот народ с обостренным чувством чести и достоинства, с его гордостью за каждый камень, выстоявший в годы разделов и нашествий, с его постоянным желанием проявить себя в творчестве, искусстве, науке по самому высокому счету, какой только существует на свете... Поймите тех рабочих и служащих, курсантов военных училищ, которые приезжают каждый день на Замковую площадь расчищать руины, кирками и ломами разбивать ненужный теперь фундамент крепостных стен. Поймите архитекторов, которые по архивным чертежам, по миллионам рисунков, фотографий, гравюр восстановили доскональный проект утраченного дворца. Поймите, наконец, варшавских стариков, классических старых варшавян, потомственных обитателей Охоты и Мокотува, энтузиастов в душе и скептиков наружно, — они приходят к статуе Сигизмунда с самого утра, обстоятельно раскланиваются друг с другом и потом принимаются наблюдать и обсуждать ход работ. Обсуждение, если его послушать со стороны, может дать немало оснований для размышления о природе польского юмора.

О этот юмор! Я был в знаменитом СТСе — театре сатириков и на премьере шлягеров будущего сезона, которую устраивало в шикарном кафе отеля «Бристоль» общество эстрадных композиторов, и на программе, посвященной традиционным песенкам и анекдотам варшавских улиц и дворов. Публика была разная — «интеллектуальная», пижонская, простодушная, и юмор был разный — с оттенком снобизма, с налетом светскости, довольно-таки соленый. И все же природа, а вернее истоки, оставались неизменны. Юмор проистекал из самой сути польского характера. А в этом характере — и поляки это сами признают — много аффектации, бравады, бретерства, духа противоречия, страсти произвести впечатление, ослепить, поразить, прыгнуть выше головы, набрать в жизненной игре не двадцать одно, а двадцать два. Так вот, юмор призван урезонить эту заносчивость, «утихомирить» ее. Он прекрасно с этим справляется, а поскольку ирония по собственному адресу есть несомненный признак ума, свойство души тонкой и неравнодушной, а поскольку все эти качества в высшей степени обаятельны, у польского юмора, помимо своего прямого действия, возникает еще и побочный эффект.

Он исподволь, ненавязчиво и незаметно, вызывает к этому народу и этой стране новые симпатии.

«Это плохой человек, он ни разу в жизни не пошутил над самим собой» — такую древнюю восточную мудрость заимствую я из одной современной книги. Не хочется создавать афоризмы по школьному методу — «от противного», и все же, пытаясь логически разобраться в собственных ощущениях, подводя, так сказать, базу под сердечное томление, испытываемое при звуках польской речи, я всякий раз возвращаюсь к юмору, к тому легкому артистичному скепсису, каким проверяется подлинность чувств, — к самоиронии, помогающей любому оратору удержаться на высоте собственного пафоса, собственной страсти, собственного честолюбия. Поляки называют себя иногда «однодневными миллионерами» — за способность в один день растратить и прокутить всю получку. Они именуют варшавские площади «самыми большими пустынями в Средней Европе». Сейчас в кабаре «Новый Свят» выступает с «рециталем» поэт и певец Войцех Млынарский и пародирует знаменитую песенку французского автора Жильбера Беко «Воскресенье в Орли». Это очень благополучная песенка, так сказать, романтизм на почве сытости. «Когда мне становится грустно,—говорится в песенке Беко, — грустно без всякой реальной причины, я уезжаю в аэропорт Орли и, сидя на террасе кафе, попивая мартини, смотрю, как серебристые птицы улетают в Нью-Йорк и Гонолулу, в Рио-де-Жанейро и на Таити». «Когда мне становится грустно,— поет Войцех Млынарский, — я иду на Варшаву-Главную (по-московски — на Курский вокзал) и, стоя у пивного ларька...» Нет смысла пересказывать, зрелище вокзала j у каждого перед глазами. Вам эта насмешливость кажется кощунственной и еретич-ной? Не торопитесь. Совместите эту иронию с кавалерийскими атаками на фашистские танки, с безоглядным порывом молодых ребят, не раздумывая бросившихся тушить пожар на нефтеочистительном заводе в Катовицком воеводстве (Польша — страна, не богатая нефтью, здесь нет таких специалистов по тушению нефтяных пожаров, как у нас или в Южной Америке), с уверенностью рабочих людей, без громких слов сознающих, что в стране они хозяева и от них все зависит. И тогда очевидно станет, что стихийная эта непочтительность возникает от застенчивости и нежной любви. Еще одна черта польской души, с которой познакомил меня Збигнев Цибульский.