Вокруг Света 1972 № 04 (2379) - [11]

Есть страны благополучные, быт слагался там столетиями, эволюция нравов совершалась плавно, всего всегда хватало, в парламентах благонравно обсуждался вопрос о введении в школах бесплатных полотенец — в такие страны приятно приезжать на конец недели. Полюбить их трудно. Так мне кажется, по крайней мере. А в Польше все — порыв, все — смятение, вся история полна взрывов, жертв, высочайших идеалов и разрушенных домов, латинских глаголов и немецкой команды «Halt!». И когда мы смотрели на Цибульского, то понимали все это, быть может, не разумом даже, а. кровью и сердцем; по-моему, это самый верный путь возникновения чувства.

...В тот вечер я был совершенно один. Так случилось, что между деловыми свиданиями, дружескими встречами и культурными развлечениями вдруг образовалось «окно». Я стоял на улице Новотки, возле кинотеатра, где есть зал под названием «Збышек», зал его имени, и чувствовал себя втройне одиноким — одиноким, потому что один, одиноким в чужом городе и, наконец, одиноким в чужой стране. Вопреки опасениям это чувство оказалось вовсе не тягостным, но даже благотворным. Мы были наедине с Варшавой, без посредников и гидов — их участие бывает необходимо, но такое вот общение с глазу на глаз необходимо тоже. Мой путь по Варшаве, как и путь к Польше, начинался с Цибульского.

Город был оживлен и весел, он в полной мере обладал всем тем, что именуется столичным шиком: переливалась реклама, из кафе и баров, которых здесь не меньше, чем в Париже, доносилась музыка. В зеркальных витринах интриговала воображение эфемерность дамского белья и пестрота джентльменских галстуков, соответствующих самой радикальной, самой оголтелой моде. В магазинах кондитерской фирмы «Ведель», существующей уже более ста лет, продавщицы были одеты в длинные платья и кружевные фартуки начала века, чайные назывались здесь «хербачарни» и представляли самоварную идею не в простодушно-извозчичьем, а, так сказать, в высшем, почти светском духе. Это была вечная Варшава, каковой сложилась она не сегодня и не вчера, — лукавая, обольстительная, веселая, театральная и «кабаретовая». Но внезапно улицы обрывались, и передо мной возникали площади, выложенные камнем, обсаженные каштанами и кленами, возделанные и аккуратные и все-таки такие огромные, столь нелогично, нерасчетливо обширные, что становилось ясно: архитектурный замысел здесь ни при чем. Нынешняя площадь — это часть той пустыни, в которую превратили Варшаву гитлеровцы. Это можно знать, об этом можно читать, это можно видеть в кино, но, когда осознаешь это в яви, это потрясает. Тут была Варшава, которой никогда уже не будет. Будет другая — быть может, прекраснее и солнечнее, но той уже не будет никогда. Не нужно быть поэтом, чтобы уловить ее тени, которые возникают то там, то тут, не находя себе покоя на улицах современного города; и тогда на лукавом лице Варшавы замечаешь горькую складку, которую не сотрут никакие годы.

На Аллее Первого Войска Польского есть дом. Когда говорят о нем, эту улицу называют по-старому — Аллеей Шуха. Мне говорили, что старые варшавяне до сих пор не любят ходить мимо этого дома — переходят на другую сторону. Этот дом фашисты не разрушили не потому, что питали какую-либо слабость к его посредственной казенной архитектуре. Все объясняется проще: в этом здании во время оккупации размещалось гестапо. И его предварительная тюрьма с перегородками и деревянными скамьями, которую варшавяне называли «трамваем». Этот «трамвай» вез только в одну сторону, и кто в него попадал, уже не мог спрыгнуть на ходу. Я стоял под каменными сводами этой бывшей тюрьмы и думал о том, что подобного музея, наверное, никогда уже нигде не увижу. Мне приходилось бывать в разных средневековых подземельях и видеть всевозможные орудия пыток того же «благословенного» времени; они были зловещи и все же по прошествии веков производили несколько театральное впечатление. А здесь все было буднично — надежная кирпичная кладка, немаркая серая штукатурка, аскетизм небогатой конторы. Вот эта серость и обыденность потрясала больше всего — душила и угнетала. Казалось, что, если бы злодеянию сопутствовала мелодраматическая атмосфера, что-нибудь типа того же средневекового инквизиторского ритуала, было бы легче. Но нет, фашисты предпочитали отбивать легкие, ломать ребра, вырывать ногти в сугубо скромной деловой обстановке. А наверху была Варшава, где можно было гулять по Краковскому предместью, встречая девушек, прелестней которых нет нигде на свете, или по звонкой Тамке спуститься к Висле, рассеянной и медленной...

Я вышел на улицу. Благословенны города, в которых нет таких музеев! Счастливы люди, для которых в городах не существует мест, где не хочется проходить. В Польше такие места есть в каждом городе. Трагическое не является здесь принадлежностью искусства или мифического злого рока, оно существует в быту, ощутимо в ежедневном сознании, не уходит из снов. Совершенно разных людей я спросил об одном и том же: где я могу увидеть типичную сцену польского бытия, картину жизни, которая бы совмещала в себе и личную волю отдельных людей, и очевидный социальный пафос? Совершенно разные люди ответили мне совершенно одинаково: в воскресенье на кладбище. Я подумал даже: не звучит ли в этом совете некий отголосок католицизма с его мистикой и культом абстрактной духовности? Напрасно я так подумал — мистика была ни при чем. При чем была Память — обостренная, неусыпная, передающаяся, кажется, уже не только при помощи книг и уроков истории, но и по крови. Память о том, чему сам ты не был свидетелем.