Вокруг Света 1972 № 04 (2379) - [10]

Вот о чем думал я, внимая уличному оркестру, играющему на шумной узкой торговой Хмельной улице. Я понимал, конечно, что этот, наверное, последний в Варшаве уличный оркестр совсем не уличный в том классическом понимании этих слов, которые подразумевают безработицу, хождение по дворам-колодцам и ночевки на постоялом дворе. Этот оркестр часто снимают в кино, записывают на пластинки, включают в разные развлекательные программы и прочие шумные торжества. И все-таки это был настоящий уличный оркестр, о чем свидетельствовали лица музыкантов, обветренные морозом и выдубленные жарою, я бы сказал, солдатские лица — у всех: и у нежной скрипки, выводившей такие верха, что становилось страшно, и у гитары весьма бывалого вида, и у трубы, отличавшейся кавалерийской статью и склонностью, как говорят поляки, «сходить по водку», и у аккордеона, баки которого говорили о неистребимости и международности дворовых вкусов.

Ах, как они играли, эти «остатние» в Варшаве уличные музыканты! Их собратья и коллеги в эстрадных рединготах, выступающие на фестивалях и конкурсах, в кабаре на Новом Святе и в дансингах на Маршалковской, они, может быть, и образованнее, и изысканнее. Но где ж им взять столько чувств, не сдерживаемых представлениями о хорошем тоне, столько наивной искренности, сколько бывает ее у людей, решившихся раскрыть душу при всем честном народе; где ж им, наконец, взять такую энергию, какая необходима, чтобы перекрыть своей музыкой звон трамваев, свист милиционеров-регулировщиков, шуршание «фиатов» и «сирен»! Я вспомнил, что, по Пушкину, одно из самых главных различий между Моцартом и Сальери в том, что Моцарт с упоением слушает уличного скрипача, а у Сальери эта неприкаянная, неортодоксальная музыка вызывает раздражение. И сама собой пришла мысль о том, что в характере поляков, несомненно, ощутимо моцартианство. Не в том лишь, разумеется, дело, что способны они, забыв про все дела, плюнув, как говорится, на все, остановиться вдруг посреди улицы вокруг бродячего оркестра, и не в том, что звон копыт по мостовой — проезжает последний извозчик — вызывает у них на лицах смятенное выражение восторга и печали, а в их эмоциональности, чрезмерности их страстей и поступков, в нерасчетливой готовности палить из пушки по воробьям, что, кстати сказать, почти непременное свойство таланта: талант не боится затрат, благо у него есть эта самая пушка.

Руководитель оркестра, если только в таком оркестре соблюдается субординация, во всяком случае, его финансовый распорядитель, поскольку блюдо для добровольных пожертвований висело именно на его груди, остановился возле меня и спросил:

— Что сыграть для пана?

Спросил с той польской изысканной вежливостью, которая могла бы показаться утомительной, если бы не ирония, искрящаяся в углу правого глаза (левый смотрел абсолютно серьезно).

— «Темную ночь», — ответил я, не раздумывая, как-то подсознательно совмещая этот оркестр, эту трогательную гитару, этот говорливый аккордеон с собственным детством, с послевоенными московскими дворами, где тоже хватало гитар и аккордеонов — песни, услышанные там однажды, забыть невозможно никогда и ни за что на свете.

Музыканты переглянулись и заиграли. Есть песни, которые надо слушать на улице. В зале или квартире заметен их эстрадный или танцевальный характер, а на воздухе, среди городских стен, садовых решеток, асфальта или булыжной мостовой, под городским невысоким небом они становятся другими, обретают ширину и глубину во времени. И волнуют, и томят, и позволяют вдруг увидеть то, что было уже давно-давно и далеко отсюда. Я понял неожиданно, что думаю о тебе. Я о тебе часто думал. Но лишь теперь мне стало ясно, что Польшу — не всю, конечно, Польшу, но, по крайней мере, что-то очень важное в ней — я узнал задолго до того, как приехал сюда. Узнал благодаря тебе.

...Ты стоял у окна и смотрел на улицу. По улицам проезжали машины с солдатами, и звучала «Темная ночь»: ты понимал, что их война окончена, что победу свою они заслужили, и, быть может, больше всего на свете тебе хотелось сейчас быть среди них, среди людей, которые празднуют победу и окончание войны. Но ты продолжал чистить пистолет, методически, но рассеянно, думая совсем о другом, поправляя очки. А потом ты стрелял, а потом стреляли в тебя, и ты бежал и путался в огромных непросохших простынях, и с изумлением смотрел сквозь дымчатые очки на собственную кровь, и, наконец, ты падал, не на весеннюю землю, на которой мечтал умереть, а на мусор окраинной свалки, и была в этом такая проклятая и такая справедливая ирония, что хотелось плакать от досады, от сознания, что вернуть ничего нельзя, ошибку уже не исправить, от пронзительной жалости к тебе, к людям, к себе самому...

Наверное, это странно — прерывать вдруг ход повествования сентиментальным обращением, не знаю даже, как написать, к кому — к киногерою ли, то есть личности мифической, или же к киноактеру — покойному, а потому еще менее реальному, чем его герои? Все дело в том, что Збигнев Цибульский для меня не герой и не актер, он часть моей биографии, моего духовного багажа, он один из нас, из моего поколения, это мы были такие заносчивые и уязвимые, способные острить на людях и плакать в темноте кинозала, приверженцы джаза и лирической поэзии, основатели самодеятельных театров и участники студенческих строек. Это одно. А о другом можно отдельно написать целую книгу — на тему о том, как проникает в сердце «забота о чужой стране», как перерастает она в любовь, не объяснимую однозначно и ощутимую постоянно.