Вокруг «Серебряного века» - [214]

ИВО: Г. Иванов любил перебои в ритме. В ст<ихотворе>нии, написанном амфибрахием («Так часто бывает, куда-то спешу…»[1100]), он неожиданно вводит дактилическую строку. Для него было неважно, о чем именно петь. Но ему всегда надо было петь. Говорит о его пессимизме, но все его стихи утешительные, потому что — музыкальные… Он всегда писал легко, быстро, напр<имер>, «Отзовись, кукушечка…». Многое он уничтожал. И.В. говорит, что она спасла от уничтожения такие прекрасные его стихи: «Это призрак стоит у постели…» или «Счастье выпало из рук…»[1101]. До сих пор она находит клочки бумаги с его стихами.

ЮКТ: Теперь мы закончили разбор стихов пяти поэтов. Формалисты преимущественно занимались творческими приемами. А у нас (Ю.К. имеет в виду парижских поэтов) главное внимание обращалось на соответствие между формой и содержанием. Существенно их слияние.

III

1

Беседы с Георгием Викторовичем Адамовичем

Часть вторая [1102]

Узкая улочка, отходящая от Елисейских полей, называется рю дэ Колизэ. Там мы сиживали в простом «табачном» кафе и в сумрачном «Фестивале» с притушенными красными огнями.

Г.В. все искал «веселого немца» в рубашке «квадратиками». В конце концов он его нашел, и они вместе удалились. Это было в самом конце июня.

— Мне всегда хотелось мальчиков, но в гимназии ничего не было. Я был студентом-первокурсником. Отозвался на объявление в «Новом Времени». Ко мне явился эстонец, его имя Верес (т. е. Ворона). Я тогда жил не <с> семьей, а в отдельной комнатке, в том же блоке домов — к нашим я шел обедать через двор. Сколько у меня было — наберется целый полк.

<На полях:> Мой старший брат как-то вызвал меня, я еще был в гимназии, и долго говорил о соблазнах юности, всячески предостерегал. А потом я узнал, что и он любил мальчиков… Этот брат был впоследствии генералом, начальником кадетского корпуса в Сараево. М-в мне рассказывал, что кадеты его обожали, как отца…[1103]

Раз вечером ко мне зашел матрос, необыкновенной красоты… Написал в редакцию «Звена», что прийти завтра утром не смогу, болен… На другой день ко мне явилась вся редакция — Кантор, Мочульский[1104]. Я приоткрыл дверь и говорю — никак не могу принять, ужасная головная боль… Вдруг Кантор, стоявший в передней, увидел матросскую шапочку с помпоном — она красовалась в комнате, на столе… Дверь была приоткрыта… — Ах, так, — все замолчали и быстро вышли.

Петербургские анекдоты

Г. Иванов жил у своего родственника генерала, который ложился очень рано. Мы водили на его квартиру солдат и матросов. В передней нарочно выворачивали генеральскую шинель, чтобы видна была малиновая подкладка, — видишь, тут генерал живет. Делалось это во избежание скандалов.

Было у меня и с Жоржиком Ивановым. Это он меня соблазнил.

Один парень говорил Георгию Иванову: «Лучше бы в бане, ведь заодно и вымоешься». Потом мы любили повторять: «…заодно и вымоешься».

Есенин любил только женшин. Но одно время он жил с Клюевым, который очень его ревновал.

Как-то встретил Есенина на Невском. Разговорились. Он говорит — как сейчас помню: «Г.В., советую сходить в такую-то парикмахерскую, там красавец парикмахер, тело, знаете, бе-е-лое, и хорошо стрижет-бреет!»[1105]

Член Государственного Совета X. часто захаживал в Народный Дом графини Паниной. Залез в карман к пареньку. А тот его цап за руку, и повели в участок. «Барин, а лезете в карман к бедному человеку, часы украсть хотите…» — Околодочный: «Ваши бумаги…» Видит — член Государственного Совета, гофмейстер двора его величества. «Виноват, ваше высокопревосходительство!» — И сразу же с искаженным лицом набрасывается на паренька: «До тебя барин снизошел, к тебе в карман залез, а ты что? Я т-тебя!»

— Да, взаимная любовь — свинство. Я оттолкнул Рюрика Ивнева, как только почувствовал, что начинаю ему нравиться[1106]. С моим ангелом я никогда не жил, это только дружба. Ангела этого не видал, но знаю, что он в Париже[**]. Георгий Иванов забылся и говорит мне при Одоевцевой: «Жорж, смотри, какой красивый матрос». Ирина посмотрела на него с сожалением: «Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит…»

Еще два года тому назад, выйдя из того же «табачного» кафе, мы с опасностью для жизни переходили авеню Ваграм. Помню бешено-веселые глаза Адамовича: «Я поэтов не люблю… Знаете, каких я люблю? Таких, которые говорят: „А в морду хошь?“» — и он приостановился перед мчащимся автомобилем.

Никогда я не был влюблен в Варшавского[1108]. Это только дружба.

Просыпаюсь в отеле и не нахожу своего платья. Мальчишка оставил ветхую тужурку и короткие штаны — он был маленького роста. Кое-как одеваюсь и выхожу — босой… Сажусь в автомобиль и еду к тетке: «Дайте столько-то франков, меня обокрали». Потом встретил его и укорял: «Почему сапог не оставил? А теперь отдай хотя бы документы». — «Я их в уборной спустил…» Г.В. смеется: приключение.

В 20-х мы часто выходили на охоту с Мочульским. О его книгах лучше не говорить, это сплошные восклицания — великий, гениальный, <нрзб.> Хотя его книга о Достоевском и годится в качестве справочника. Но был хорошим товарищем[1109].

Объединялись мы и со Злобиным. Как-то возились с мальчишками в сарайчике при даче Мережковских, в Каннах. Вдруг из открытого окна голос Зинаиды Николаевны: «Кто там не спит, шумит?»