Воитель - [3]

ГОРЬКАЯ НЕЖНОСТЬ ПОЛЫНИ

Гелий вернулся, до серой устали в лице надышавшись степью. Удивительно: степь у палатки, костра — иная, как бы обжита уже и не так гибельна. Степь открытая иссушает, дурманит человека, особенно одинокого. И Гелий, упав боком на рюкзак в тень палатки, какое-то время, смежив глаза, дремал или прислушивался к своему исхудалому телу: что в нем, какова жизнь? И пожалуй, ничего не ощущал, кроме знойной полынной горечи. Июльская степь выгорела, стала бурой пустыней. Только седая полынь во впадинах между увалами чем-то питалась, как-то существовала. Но и она — сорви, помни пальцами — рассыплется трухой с едва уловимой живой ощутимостью.

А ведь они пришли за полынью. Горькой пушистой полынью.

Иветта Зяблова сонно поднялась, сняла мятый батник «а-ля паж», безнадежно утерявший алый цвет, джинсовые брюки, до белой ткани протертые на коленях, исшорканные кеды, бросила, не глядя, куда что, и маленькими шажками, чуть вскидывая вялые руки, пошла к речке. Авенир отвернулся: вдоль узкой спины у нее четко проступали косточки позвоночника, трусики едва держались на мальчишеских бедрах, бретельки лифчика спадали с плеч. Она не стеснялась, не стыдилась, как тяжелобольная, которой уже малопонятен этот свет, отягощенный условностями. Авенир глянул в сторону речки, когда послышался чистый, звонко-кристаллический плеск воды: голая Иветта, присев на корточки, полоскала трусики и лифчик. И он тоже без смущения смотрел на нее, дивясь бумажной белизне бедер, белой полоске от лифчика — точно из иного времени, будто на киноэкране. Она выпрямилась, вошла в речку по колена, и только тут, словно очнувшись, Авенир крикнул:

— Вета! Не забредай глубоко!

— Не-ет! — тоненько донеслось вместе с дзиньканьем падающих капель.

Приподнялся, сел на рюкзак Гелий Стерин, кандидат наук, известный, талантливый человек в научно-исследовательском институте… но там, в невероятно далекой, почти недосягаемой столице. Авенир прикрыл его круглую зарозовевшую лысину парусиновой туристской панамкой.

Они молча смотрели, как плескалась в степной, счастливой, спасительной воде Иветта Зяблова — их спутница, теперь просто женщина; что они могли думать о ней, если чувств сейчас никаких не испытывали? Лишь одно: женщина Иветта Зяблова легче вынесла жажду, голод, жуткую дорогу в никуда; она женщина, она более природна и умерла бы последней, ибо, пока жива женщина, живо продолжение гомо сапиенса.

Нет, они пришли не за полынью горькой — они пришли за Иветтой Зябловой. Это ей нужна полынь горькая, полынь цитварная, все другие виды полыней, из эфирных масел которых выделены уже сотни ценных веществ, нужных медицине, парфюмерной и химической промышленности; это она хочет выделить триста тридцать первое биологически активное вещество, пригодное для лечения сердечно-сосудистых болезней, и вылечить гипертоника отца, и защитить диссертацию. Иветта позвала — Гелий и Авенир пошли, решив, что биофизику и экологу полезно побывать в степи. Правильно: полезно. Но суть в ином: они пошли за Иветтой, не желая уступить ее друг другу, — как ходили в институтское кафе обедать, как сопровождали ее в кино, на концерты, в турпоходах… Иветта выбирала, Иветта капризничала, Иветта была товарищем, «свойским парнем», Иветта нестерпимо нравилась Гелию, волевому тридцатилетнему кандидату, и Авениру, просто научному сотруднику, но перспективному, с редкостной «спортивно-интеллектуальной внешностью», как она любила говорить. И когда на четвертый день пути, тупея от зноя, бесконечных раскаленных увалов, непролазных саксауловых буераков, горючих солончаков, Гелий и Авенир поняли, что теряют невидимую нить обратной тропы, они промолчали, более всякого страха устрашась трусости в себе. Они пошли к песчано-желтому, огнистому в мареве и миражах нагорью, куда указала Иветта Зяблова: только там, среди сияющих холмов и густо-зеленых впадин, под небом безмерной голубизны, может расти единственная, неоткрытая, ее полынь… Шли, вернее, плелись еще два дня.

Женщина могла простудиться в родниковой воде речки, им хотелось предостеречь ее, и они не сделали этого. Не смогли. Женщина стала малопонятна им: она вела их к гибели. И чтобы не думать о женщине — а о ней впервые думалось как о женщине вообще, — Гелий Стерин лег на спину и заговорил, глядя в белое, с сиротливыми фиолетовыми облачками небо:

— Есть теория перцепциального времени, основанная на чувстве кровообращения и способности нашего разума сознавать не только вещественный мир, но и собственную сущность, что дает возможность соединить прошлое, уже уложенное в наше существо, с будущим, которое можно накапливать. Прямая связь через чувственное восприятие. В философии принято считать перцепцию низшей, бессознательной духовностью. Не знаю, так ли это. Но сейчас, когда я брел по степи, вдруг ощутил полную соединенность с воздухом, землей, небом: моя кровь наполнилась внешним теплом, мой разум соединился с окружающей средой — и не стало времени между прошлым и будущим, ощутилось одно бесконечное настоящее. И я успокоился, совершенно, глубоко: голод, усталость, боли — все заглохло во мне. А вернулся, увидел тебя, Иветту, палатку, наш скарб и… сам понимаешь…