Воинство ангелов - [163]

И я не вытерпел — сорвался. Я услышал свой голос словно со стороны — очень спокойный, мне нравилось, как он звучит.

— Что ты сказал? — повторила я.

— Сказал, что полностью доверяю словам мистера Лоунберри. Сказал, что мистеру Биггерсу только честь делает присутствие в отеле Дядюшки Гниля, потому что, хоть он и мусорщик, но, как мне доподлинно известно, имеет награду от правительства Соединенных Штатов за храбрость, проявленную в бою, в то время как мистер Биггерс — и это мне тоже известно доподлинно, а также известно всему городу, — мистер Биггерс от войны открутился и, как трусливый заяц, сбежал в Индиану, чтобы не дай бог не понюхать пороху, и что если в городе об этом помалкивают, то только из-за его богатства, но всему городу известен источник этого богатства, о котором тоже помалкивают, а источник этот, откуда все его богатство и пошло, это сеть пристанционных борделей в ста милях к востоку от города по железной дороге. Вот тут, — Тобайес тронул свой синяк под глазом, — он меня и ударил, и я еще удивился, что он так долго выжидал.

Я тоже ждала чуть ли не целую минуту.

Потом он заговорил опять.

— Я попытался дать ему сдачи и тоже ударил его, но удар, кажется, вышел несильным. — Тобайес помолчал еще немного, а потом сказал: — Да, два старых козла затеяли боксерский поединок. Наверное, больше было бы толку, если б мы стали царапаться или лягаться.

— И что было потом?

— Ну, нас схватили, растащили, — сказал он. — Наверное, оно и к лучшему. Но знаешь, хоть у меня с самого утра капли во рту не было, я чувствовал себя на все сто.

Потом все постепенно утряслось. Саквояж выкинули из заднего окна прямо на тротуар в проулке. Очень громким голосом я посоветовал мистеру Лоунберри кинуть в проулок чаевые. Возможно, когда стемнеет, швейцар подберет монетку. Или сам мистер Биггерс подошлет его за деньгами. Последнее мое предположение было встречено смехом, и мне стало совсем хорошо.

— Потом я пошел и написал исковое заявление по поводу рукоприкладства мистера Биггерса. Иск достаточно бессмысленный, но все-таки будет стоить ответчику кое-каких деньжонок, так как придется нанимать адвоката. А потом я пригласил моего клиента вместе с престарелым его отцом к себе в контору и раскупорил бутылку виски, и мы выпили, а недопитую бутылку я сунул в карман, и мы поехали оживлять розничную торговлю Гейлсберга. Мы купили лохань. Купили полотенца и мыло, и щетку, и одеколон. Мы купили для старика новую одежду и шелковый платок — словом, чертову уйму вещей. Мы скупили весь город. Нас сопровождала ватага мальчишек, и Дядюшка Гниль оставался на передке экипажа, пока мы в лавке занимались покупками. Относили очередную порцию в экипаж и шли в следующую лавку, а Дядюшка Гниль с экипажем следовал за нами.

Потом мистер Лоунберри и я влезли в экипаж — он устроился спереди рядом с отцом, а я сзади, возле трофеев, и мы отправились домой. А дома мы выскоблили нашего папашу. Это заняло немало времени: воду приходилось греть в старом котелке, а воды надо было много. Но папаша наш стал чистым как стеклышко. А в довершение мы сбрызнули его одеколоном. К тому времени виски мы прикончили. И я отправился домой. И теперь все никак успокоиться не могу, взбудоражен очень — так это все меня перевернуло.

Поднявшись, я стояла возле ванны.

— Ты считаешь меня пьяницей? — спросил Тобайес.

Я сделала вид, что не слышу.

— Пойду приготовлю ужин, — сказала я.

— Ты считаешь меня пьяницей? — повторил он вопрос.

Опустив взгляд, я увидела мужчину средних лет, лежавшего откинувшись на спинку большой жестяной ванны, погрузившись в мыльную воду, так что над водой торчали только острые колени и костлявая грудь, видела его лицо — белое, чисто вымытое и какое-то вдруг очень молодое, глядевшее на меня снизу вверх, вопросительно. И мне тут же вспомнилось, что было днем, и вспомнились лица — тысячи лиц, глядевших на меня из призрачной туманной дали, фигуры и лица, тонкие, бесплотные, просвечивающие на свету, вспомнилось, как умоляюще глядели они на меня.

— Я не считаю тебя пьяницей, Тобайес, — сказала я, — но очень боюсь, что ты можешь превратиться в него.

— Думаю, мне лучше одеться, — сказал он вскоре и поднялся из ванны, мокрый, нескладный; тело его блестело под лампой, и с него стекали струи воды.

Я пошла в кухню, зажгла свет и начала готовить ужин. Я не могла разобраться в своих чувствах — так все было странно. Мысленно я прокручивала случившееся. Из Гейлсберга теперь, может быть, придется уехать. Ну что ж, поедем куда-нибудь еще по железной дороге, дальше на Запад.

Но не было ни горечи, ни отчаяния. Возможно, они появятся завтра, но сегодня я их не чувствовала. А чувствовала лишь усталость и словно умиротворение.

Я думала о Тобайесе в наемном экипаже, как едет он по Главной улице к отелю «Биггерс», апофеозу и финалу всей нашей жизни здесь, и лицо у него спокойное и застывшее, а голова поднята высоко, поверх всех насмешек и издевательств. Бедный Тобайес, страдавший от уязвленного самолюбия, от обид все эти годы, не мог по улице и пакета от бакалейщика пронести, и вот, пожалуйста: явиться в качестве йеху перед дикарями неграми.