Воин в поле одинокий - [11]

Оттуда, где его по капле, тихо

Высасывала странная тоска.

Он ждал инфаркта, будучи вполне

Нормальным и практически здоровым,

Одетым, сытым, под семейным кровом,

И оттого непонятым вдвойне.

Он ждал инфаркта. Он привык к жене,

К подросшим детям и к своей работе,

К тому, что жизнь отпущена по квоте,

И к беспричинной, ноющей вине.

Он ждал инфаркта, ибо не умел

Уйти в запой, внутри себя разбиться,

Влюбиться страстно, истово молиться,

И дни его крошились, будто мел.

Он ждал инфаркта просто потому,

Что ведь должна у боли быть личина —

Вполне материальная причина,

Понятная и людям, и ему.

Он ждал инфаркта, чтобы разогреть

Вкус к жизни, как холодные консервы,

Поправиться, родным испортив нервы,

И от совсем другого помереть.

«Не суди ты меня слишком строго…»

Не суди ты меня слишком строго,

Пожалей ты меня, пожалей,

Не придавливай прямо с порога

Правотою железной своей.

Не суди заполошную птицу,

И пришедший непрошенным стих —

Нам с тобою обоим простится,

И осудят нас тоже — двоих.

Ради жизни, грохочущей мимо,

И молчанья, что ждёт впереди,

Я прошу тебя — слышишь, любимый, —

Не суди ты меня, не суди.

Воспоминание

Средь коммунального кошмара

Взрывалось: «Сука!.. Падла!.. Шмара!..»,

В дыму, в чаду, в горелом жире

Метались тени по квартире.

И, набухая, вызревал,

Как чирей на носу, скандал.

Да нет — разминка, перепалка…

Суды знавала коммуналка!

А это так — подрали глотки

И разошлись. В стопарик водки

Набулькал, охая, сосед.

И в кухне выключили свет.

А у дверей за стенкой тонкой

Стояла я — совсем девчонка,

И понимала: виноваты

Какой-то счётчик, киловатты…

И слушала: сосед зевал

И жизнь проклятой называл.

С тех пор прошло годов немало —

Нас время быстро разменяло,

И стало прошлое белёсо…

Но вот родимые вопросы

«Что делать?» и «Кто виноват?»

Всё так же яростно звучат.

По трезвости, а то — по пьяни,

В глухой ночи, в похмельной рани…

И я пытаюсь, вспоминаю,

Но память, прошлое сминая,

В ответ мешает всё подряд:

Россия… счётчик… киловатт.

«Плачет рождённый в ещё не осознанном страхе…»

Боящийся несовершенен в любви.

Первое соборное послание Иоанна Богослова, 4:18

Плачет рождённый в ещё не осознанном страхе,

Вытолкнут в мир непонятно за что и зачем.

В смертном поту, в остывающей липкой рубахе

Кто-то затих, от последнего ужаса нем.

То, что выходит из праха — становится прахом.

Между двух дат угадай, улови, проживи

Эту попытку преодоления страха —

Жизнь, где боящийся несовершенен в любви.

[2]

«Я войду, и ты припомнишь разом…»

Я войду, и ты припомнишь разом

Все мои учтённые грехи:

Наизнанку вывернутый разум,

Лошадей, приятелей, стихи.

Безалаберность мою, мою никчёмность,

Неуменье делать по-людски

Ничего — то странную огромность,

То сухие крошки да клочки.

Милый мой, ведь я всё это знаю,

Знаю, может быть, яснее всех,

Плачущее сердце пеленая,

Как младенца, в беззаботный смех.

Ангелы твои, напившись чаю

В образцово-правильном раю,

Колпаком дурацким увенчают

До скончанья дней — башку мою.

Романс

А. Т.

Мой дорогой, мой слишком дорогой,

Когда бы я умела быть другой,

Всем существом привязанною к дому —

Быть может, мы бы жили по-другому.

И сердце, позабытое в степи,

Я б отыскала и велела: «Спи!»

Но вечен скрип тележный средь равнины,

И терпкий привкус горечи полынной,

Не исчезая, дремлет на губах.

И выбелило солнце долгий шлях.

Мой дорогой, мой слишком дорогой,

Когда бы я умела быть другой,

Когда бы я умела быть иною —

Со взором тихим, с гибкою спиною…

Но вот — на отблеск дальнего костра

Я полетела — всем ветрам сестра,

Черпнув из глубины времён однажды

Придонную мучительную жажду

Той воли, что и не было, и нет…

И тесен дом, и узок белый свет.

«Спи, мой ангел. Я тебя люблю…»

Спи, мой ангел. Я тебя люблю.

И да будет сон твой бестревожен.

Я тебя у смерти отмолю,

И у этой страшной жизни тоже.

Спи, мой ангел. Я сожму кулак,

Чтоб тебя — уже навек — запомнить.

И саднящей нежностью наполнить

Ночи сизоватый полумрак.

«Пережидая слишком долгий дождь…»

Пережидая слишком долгий дождь

На остановке энного трамвая,

Поругивая сырость и зевая

Под зябко-металлическую дрожь,

Я вдруг увижу там, где был твой дом,

Сквозистую, пустую оболочку,

Как будто бы ремонт поставил точку

На всех, кто обитал когда-то в нём.

И удивлюсь тому, что не течёт

Широкая асфальтовая Лета,

И не замечу то, что сигарета,

Дотлев уже до фильтра, пальцы жжёт.

И если из небытия сойдёшь

Ты, словно бы с незримого помоста,

И спросишь: «Как ты?», я отвечу: «Просто

Пережидаю слишком долгий дождь».

«К осени, лицом отвердевая…»

К осени, лицом отвердевая,

Начинаю, в общем, понимать,

Что уже не вывезет кривая,

И что я, увы, плохая мать,

Скверная жена, работник средний,

И — один из множества — поэт,

Что давно не хожено к обедне,

И что денег не было и нет.

Что давно пора остепениться:

О семье подумать, о душе,

Подкормить в горсти своей синицу,

Плавно сбавить темп на вираже.

И спокойно прозревать сквозь осень,

Словно бы сквозь чёткую канву,

Самую прекрасную из вёсен,

До которой я не доживу.

«Вьётся в тамбуре дым, разговоров дорожных отрава…»

Вьётся в тамбуре дым, разговоров дорожных отрава

Растворяется в нём и вдыхается странно — легко.

Нет, вы не помешаете мне, мой попутчик лукавый…

Да, конечно, — домой… Далеко, ещё как далеко!..

Отчего я курю? — Не сорваться с крючка у привычки.