Воин в поле одинокий - [12]

Почему я пишу? — Ах, сама я в потёмках бреду:

Не подходят ключи, и ломаются напрочь отмычки,

Выбьешь дверь — и с рассудка сорвёшься на полном ходу.

Растворяется сахар в стакане крепчайшего чая,

Растворяется память в мелькании дней и забот…

Да, скучают и ждут, с нетерпением ждут и встречают.

Да, конечно, — везёт… Очень тряско, и всё же, — везёт.

Мир, конечно же, тесен. А мы, оставаясь чужими,

Распростимся и вряд ли ещё раз увидимся в нём.

Но когда-нибудь я чиркну спичкой и высвечу имя,

И мелькание станций, и тени за мокрым окном.

И покажется мне, что не сказано было так много.

Но насмешливый ветер подхватит крутящийся хлам…

Улыбнитесь, попутчик. Под нами грохочет дорога,

И сжимается время, разрубленное пополам.

«К возрасту „икс“ грубее становится внешность…»

Н. Мазаяну

К возрасту «икс» грубее становится внешность,

Хуже — характер и явно слабее — здоровье.

Время же чуть ускоряется, и неизбежность

Смотрит из зеркала, строго нахмурив брови.

К возрасту «икс» друзья появляются реже,

Если ж звонят, то конкретно и чётко — по делу.

И оттого, что из тьмы голоса их — всё те же,

Зябко душе, даже если комфортно телу.

Словно бы слышишь невнятно — назойливый лепет:

«Ты так свободен, что уж никого не неволишь…»

Кто это, кто это шепчет и волосы треплет?

Думаешь — ветер. А это — сквозняк. Всего лишь.

«От шофёрского горького мата…»

От шофёрского горького мата

На стоянке маршрутных такси

Странно зябко. Ты в мире покатом

Снисхожденья себе не проси.

Не проси. Я вгляделась в их лица

И в заплечную тяжкую тьму,

И забыла, как нужно молиться,

И забыла — зачем и кому.

Словно бы совершенно случайно,

Задержавшись на краешке льда,

Чья-то невыносимая тайна

Стала тайной моей — навсегда.

«Я хочу купить розу…»

Я хочу купить розу.

Хочу купить розу,

Как будто желаю дать шанс

Больному рабу —

Просто шанс умереть на свободе.

Хочу купить розу,

Но каждый раз что-то не так:

Не то что нет денег,

Не то чтоб последние деньги,

Но просто есть множество

Необходимых вещей.

Так много вещей.

И снова цветок остаётся

У смуглых лукавых торговцев

За пыльным стеклом.

А я ухожу,

Продвигаясь всё дальше и дальше,

В то время, когда

Я и впрямь на последние деньги

Куплю себе розу.

«Я, скорее всего, просто-напросто недоустала…»

Я, скорее всего, просто-напросто недоустала

Для того, чтобы рухнуть без рифм и без мыслей в кровать —

Что ж, сиди и следи, как полуночи тонкое жало

Слепо шарит в груди и не может до сердца достать.

Как в пугливой тиши, набухая, срываются звуки —

Это просто за стенкой стучит водяной метроном.

Как пульсирует свет ночника от густеющей муки,

Как струится сквозняк, как беснуется снег за окном.

То ли это — пурга, то ли — полузабытые числа

Бьются в тёмную память, как снежные хлопья — в стекло.

Жизнь тяжёлою каплей на кухонном кране зависла,

И не может упасть, притяженью земному на зло.

«Рыжая псина с пушистым хвостом…»

Рыжая псина с пушистым хвостом

Дремлет в тенёчке под пыльным кустом,

И, полусонная, в жарком паху

Ловит и клацает злую блоху.

Рядом, приняв озабоченный вид,

Вслед за голубкой своей семенит

Самый влюблённый из всех голубей…

На воробья налетел воробей —

Бьются взъерошенные драчуны,

Не замечая, что к ним вдоль стены

Тихо крадётся, почти что ползёт

Весь напряжённый, пружинистый кот.

Как хорошо, что они ещё есть

В мире, где горестей не перечесть,

В мире, дрожащем у самой черты —

Голуби, псы, воробьи и коты.

«Любимец вечности, зеленоглазый кот…»

О чудный, странный кот!

Шарль Бодлер

Любимец вечности, зеленоглазый кот,

Таинственный божок ушедшего народа,

Ты смотришь сквозь меня, как будто видишь брод

В теченье времени. Но миг для перехода

Ты выбираешь очень тщательно. И вот

Помедлив, помурчав, о мой потёршись тапок,

Проходишь не спеша среди незримых вод,

Почти не замочив своих нежнейших лапок.

Когда же сочинять начну я этот стих,

Моей ладони ты коснёшься осторожно,

И капли времени в глазах твоих

Вдруг заискрятся зыбко и тревожно.

«Голубь ходит за голубкой…»

Голубь ходит за голубкой,

Помирает от любви,

Намывает кошка шубку —

Лапки в мышкиной крови.

Снег растаял в чистом поле,

Словно не был никогда.

Ни покоя нет, ни воли —

Вот какая, брат, беда.

И ни срока, и ни прока,

И ни спрячешься нигде —

То ворона, то сорока

Варят кашу на воде.

Где классическая кружка?

Дескать, выпьем — и привет…

Ни подружки, ни старушки,

И спиртного тоже нет.

Мысли бродят неуклюже,

В голове сплошная муть.

Ничего, бывает хуже.

Разберёмся как-нибудь.

«Охлюпкой, стараясь не ёрзать…»

Охлюпкой, стараясь не ёрзать

По слишком костистой спине,

Я в Богом забытую Торзать

Въезжаю на рыжем коне.

Деревня глухая, бухая,

Вблизи бывшей зоны. И тут

Потомки былых вертухаев

Да зэков потомки живут.

В пылище копаются куры,

Глядит из канавы свинья:

Что взять с городской этой дуры?

А дура, понятно же, — я.

А дура трусит за деревню

Туда, где и впрямь до небес

Поднялся торжественно-древний,

Никем не измеренный лес.

Где пахнет сопревшею хвоей,

Где тени баюкают взгляд,

И столько же ровно покоя,

Как десять столетий назад.

Где я ни копейки не значу,

А время, как ствол под пилой,

Сочится горючей, горячей

Прозрачной еловой смолой.

«На хрупкой открытке…»

На хрупкой открытке

Начала двадцатого века

У белой лошадки

Мохнатые ушки черны.

Лошадок таких

Никогда не бывало на свете.