Вогульская царица - [9]

Славкин крик донесся слабым, размазанным о стенки колодца неразборчивым эхом. Капроновая страховка, частично выбранная, лежала на скользком бревне. Елькин врубил фонарь, посветил вдоль веревки, прислушался, сам крикнул: "Эй!"

Ему показалось - на дне что-то шевелится. Потом рывок снизу сдернул в колодец запас веревки, она натянулась так, что скрипнул узел на бревне. Донесся явственный крик:

- Сашка, тащи, Сашка!

Елькин, раскорячась на бревенчатом мостике, кряхтя, дотянулся до веревки. Она не подавалась, и, несколько раз нетерпеливо дернув, Сашка рявкнул в стылую пустоту:

- Ну, скоро там?

Козулин что-то волынил, веревка оставалась натянутой, и Сашка снова крикнул, как в глухую трубу:

- Что нашел? Вылезай давай!

Но напарник молчал, и, немного обождав, Сашка потянул веревку на себя. Та стала подаваться.

- Эй! - загорланил Сашка. - Давай шустрей в натуре! Чего молчишь? Ответа опять не последовало, и он вполголоса бросил: - У, козел...

Веревка вдруг ослабла. Елькин ещё несколько раз крикнул, но приятель внизу молчал. Упершись ногами в бревно, Сашка сел у кромки провала и принялся потихоньку выбирать веревку.

Тонкое поскрипывание отягощаемых ступенек оповестило о приближении Славки. Следовало помочь ему выбраться на мостки и переползти на твердую землю. Елькин запутался в полиэтилене, а когда освободился, стал коленом на бревно, наклонился, готовый подать руку...

Он ещё машинально подтягивал веревку, хотя в пустой груди уже лопнула какая-то нить и горячая волна побежала в самый низ живота и дальше в ноги. Из сумрака пещеры медленно поднимался коричневый череп, желтозубый, с проваленными сухими хрящами на месте носа; лимонные, будто подернутые пылью, белки выпуклых глаз с кровавыми точками глядели в упор; войлочный пласт волос, стянутых назад, походил на грубо нахлобученный театральный парик. Череп косо сидел на тонкой, не толще запястья, шее, захлестнутой веревкой.

- С-скотина, - прохрипел Елькин, подразумевая Козулина с его шуточками: привязал, гад, мертвяка поганого, чтоб его, Сашку, попугать.

Но запавшие, выпукло-округлые, желтые глаза разом поворотились в темных гнездах, исподлобья прицелясь остекленелыми кровавыми зрачками. Костлявая рука, далеко высовываясь из грязного смятого рукава, медленно легла на бревно, крепко впившись в дерево крючковатыми ястребиными когтями.

Сашка взвизгнул, с размаха ударил страшную голову фонарем. Пластиковое кольцо на отражателе лопнуло, звонко брызнуло стекло, вылетел блестящий конус с лампочкой, звякнул о вбитый крюк и исчез внизу. Лоскут измятой кожи свесился на глаз, обнажив треугольник серо-желтой височной кости. Скелет замер, но тут же ухватился за бревно второй когтистой лапой. Сашка, обезумев, визжа по-бабьи, занес полуразбитый фонарь для второго удара. За спиной захрустела сминаемая полиэтиленовая пленка. Инстинктивно защищаясь от нападения сзади, он метнулся в сторону, стараясь развернуться лицом к опасности, шаря левой рукой в поисках топора.

Второй скелет с такими же играющими красным огнем глазами, с плоским лицом в коростах свежезапекшейся крови в этот миг дотянулся и вонзил твердые когти в Сашкины скулы. Захлебываясь воем, Елькин вцепился в тощие, но удивительно сильные руки мумии, пытаясь оторвать их от своего лица.

Изогнутый серпом ноготь вошел под бровь, погружаясь все глубже, прожигая нестерпимой болью. И Сашка словно увидел свой глаз изнутри, поддетый, пронзенный, заливающийся алой мутью. В истерическом, животном порыве он оторвался от страшных когтей, оттолкнул от себя бурую ощеренную морду и длинные руки со скрюченными пальцами, в которых перетекал розово-белый сплющенный глаз. Лишившись всех чувств, кроме боли и беспредельного ужаса, дергая руками и ногами, Сашка вперед спиной пытался отползти подальше. Он не видел и не понимал, в какую сторону движется, и через несколько секунд опрокинулся спиной в колодец. Ледяной воздух ворвался в легкие, подавив отчаянный вой. Несколько раз кувыркнувшись, он вошел ломающимися ногами в упругий склон насыпи, по инерции складываясь пополам, и, отброшенный ниже, шлепнулся спиной в сырую глину возле мертвого Козулина, мелко подрагивая всеми конечностями в долгой агонии - позвоночник его был сломан в двух местах.

* * *

Тоскливо тянется вечер, когда переделаны дела, а неслышная тьма заполнила двор. Ни звука не доносится из коровьей стайки - ни вздохов, ни копытного бряка по плахам пола. Барбос перестал звякать поржавелой цепкой, свернулся в конуре. Тихо. Только старые ходики мерно тукают, перемалывая время. Тусклый диск маятника озабоченно снует взад-вперед, и если долго не мигая смотреть на витые длинные гири, то увидишь, как они ползут вдоль стены. Все ползут и ползут. Ползут и ползут...

Татьяна сидит у кухонного стола, положив на изрезанную клеенку тяжелые красные руки. Надо идти спать, а она словно оцепенела, ей не хочется двигаться. Вот так бы и сидеть, ни о чем не думая. Телевизор в доме есть, но фильма хорошего сегодня нет. По одной программе футбол, по другой депутаты... Аты - баты, депутаты, аты-баты, на базар... Самовар она начищает каждое воскресенье, вот он и сияет, как из магазина. И пол моет каждое воскресенье два раза - утром и вечером. А потом весь вечер сидит вот так.