Вогульская царица - [7]

- А вот мы их без опохмелки оставим!

- Ну ты садист! - радостно откликнулся Славка, подхватывая с земли граненый стакан, протер край о рукав куртки.

Закусывать не стали, просто подышали разинутыми ртами и, подхватив рюкзаки, потопали по свежепроторенной тропке, мимоходом припечатав грязными сапогами широкий лоскут мятого полиэтилена.

Тропа вывела к округлому провалу, над которым возвышалось трехногое сооружение из свежих березовых стволов. С вершины треноги свисало на скрученной стальной проволоке желобчатое колесо блока. В паре бревен, лежащих поперек пещерного провала, блестели головки вколоченных скальных крючьев. К ним карабинами крепилась узкая лесенка из стального тросика с далеко расставленными трубчатыми перекладинками. Тут же висел страховочный конец. Но и здесь - никого.

Небо окончательно заволокло, воздух наполнила мерзкая холодная морось. Славка Козулин, повеселевший, немного охмелелый, пихнул в карман куртки пачку стеариновых свечей, надел на руку ременную петлю аккумуляторного фонаря. Таким же фонарем сверху посветил Санька Елькин, глядя, как приятель спускается в карстовый колодец. Луч рассеивался, не освещая дна.

Сцепленные вместе две десятиметровые лесенки едва касались высокого конуса из земли и разного лесного мусора, насыпавшегося сверху. Козулин сбросил веревочную петлю, которой обвязывал себя для страховки, медленно спустился по мягкому, съезжающему под ногой склону. Зажег свечу, прилепил на камень. В луче фонаря увидел глину, испещренную рубчатыми следами сапог, втоптанные окурки, клочки бумаги и засвеченной кинопленки. Ему нисколько не было страшно в этом сыром мраке. Недавнее присутствие людей делало пещеру обжитой и безопасной. Правда, их самих здесь тоже не оказалось, очевидно, ещё с вечера все отправились в деревню, там заночевали, а теперь ждут открытия магазина, чтобы затариться горючим. Что ж, это давало часика три на обшаривание подземелья, и, чем черт не шутит, появлялся шанс что-нибудь найти.

Когда огонь свечи стал едва виден, он зажег вторую, поставив таким образом ещё один маячок. Заглянул в какой-то боковой коридор, быстро сузившийся до непролазной щели, зря вывозив куртку в известковой сметане. В другом коридоре, выстланном светлым мелким песком, нашел полуистлевший обрывок ткани с осыпающимся бисерным узором. Это уже было кое-что, теперь следовало ожидать большего.

Козулин громко комментировал все увиденное, щедро расцвечивая речь матерками. Громкий разговор скрашивал одиночество подземной прогулки. Славка внимательно глядел под ноги, не валяется ли, случаем, кусочек золотишка. Но валялись только грязные кости. Их Славка пинал.

Грот неожиданно сделался тесен и раздвоился - ходы явно шли под уклон. Козулин поставил на перекрестке третью свечу и двинулся вправо. Через два десятка шагов коридор развернулся в небольшой грот. И здесь Славка вздрогнул, заткнувшись на полуслове. Упираясь вытянутыми руками в стену, боком к нему, чуть сгорбившись, стоял мертвец.

Усмиряя сердцебиение, Козулин поводил фонарем, прощупал лучом закоулки грота, но больше ничего интересного не увидел. Он снова осветил покойника, подошел ближе.

- Мужик, ты так до инфаркта доведешь в натуре!

То, что это останки мужчины, он понял сразу, хотя толстый жгут тускло-черных волос, оплетенный тонкими ремешками, сползал по сутулой спине, напоминая женскую косу. Славка подошел ближе.

- Э, да ты богатенький, Буратинка! Придется пожертвовать в детский фонд имени Козулина.

Он подсветил снизу иссохшее тело, увидел на груди среди связки бусин и звериных клыков тонкие кружочки монет в черной патине окисленного серебра. Славка натянул брезентовые рукавицы, прикоснулся, осязая под ветхой кожаной одеждой круто искривленные ребра. Брезгливое чувство заставило отдернуть руку, но он преодолел себя и повел ладонью по плоской грудине, весело приговаривая:

- Как ты похудел, дорогой, весь штакетник наружу!

Под бусами сквозь одежды он нащупал плоский овал величиной с ладонь, туда рельефно вписывалась какая-то фигурка.

- А ты ещё и жадина, вон куда железяку курканул. Нехорошо, дедуля, ой как нехорошо...

Козулин подбадривал себя натужным балагурством, храбрился, ощущая тем не менее тоскливое, сосущее чувство оторванности от всего мира. Он был подавлен неживой тишиной и нависшей каменной массой. Но бессознательно понимал, что стоит чуть поддаться одиночеству, страху, и они сомнут его, обратят в постыдное бегство. Страх следовало преодолеть, тогда он уйдет, рассеется в невидимую пыль. Поэтому Славка приблизил отражатель фонаря вплотную к высушенному лицу мертвеца, разглядывая его в упор, и долго вглядывался в грубые черты, привыкая.

Плотная кожа, серо-коричневая, в ярком свете казавшаяся бархатной, облегала крупный остов головы. Высохшие, сплюснутые уши прижаты, вдавлены в череп. Крепкие желтые зубы, словно вытесняя друг дружку, вкривь и вкось торчали в черных деснах безгубого рта. Приплюснутый широкий нос провалился, выворотив ноздри, обметанные изнутри то ли серой пылью, то ли плесенью. В глубине глазных впадин тускло блестели, подобно старому, мелко потресканному фаянсу, желтоватые шарики, прихваченные сверху и снизу густо сморщенной кожицей век. Шарики были поменьше тех, которыми играют в настольный теннис, но казались такими же легкими, тонкостенными, как бы полыми, и Козулин подумал, что если попробовать вынуть один из них, то он сразу рассыплется. И ещё Козулин подумал, что человеческий глаз почти на сто процентов состоит из воды и должен высыхать почти без остатка, как плевок. Сравнение с плевком показалось ему удачным и даже захотелось плюнуть в глаз мумии, залепить зрачок, в чьей глубине отражалась раскаленная докрасна нить фонарной лампочки.