Вовец открыл глаза и ничего не увидел – темнота, ни зги. Во рту "эскадронная конюшня", как говаривал покойный дед. Голова трещит так, словно в виски по гвоздю-сотке заколотили, а по затылку кувалдой шандарахнули. Желудок схватили такие спазмы, что Вовца скорчило. Ни охнуть, ни вздохнуть. Словно какой-то невидимый во мраке садист засунул ему в глотку свою волосатую лапу по самый локоть и теперь тискает желудок огромной ладонью. Нет, так пить нельзя… Чтоб ещё хоть каплю? Лучше сразу застрелиться…
Он совершенно не помнил как добрался домой. Видимо, на "автопилоте". Спине жестко и холодно, значит, прямо на полу отключился. Давненько так не набирался, года полтора по крайней мере…
Его замутило. Попробовал подняться и вдруг сорвался куда-то вниз, упал! Ничего не понимая, пощупал вокруг себя, поводил ладонями – холодный шершавый бетон. Вовца пот прошиб – вот где оказался, в милиции. Видно, что-то натворил спьяна, заперли в камеру. Теперь пятнадцать суток влупят за хулиганку и весь отпуск накроется. А деньги?
Вовец сунул руку во внутренний карман. Только что жарко было, а тут сразу похолодел – пусто в кармане. Зарплата за два месяца и отпускные – как не бывало. И так ни хрена не платят на заводе – заказов нет, голый тариф, так даже и этого не уберег. А, может, менты изъяли под опись, штраф вычтут и вернут?
Но тут же приуныл Вовец: как же, вернут они, держи карман шире. Вернут, а потом ещё навернут…
Резкий вопль разнесся под низкими сводами, раскатился эхом, загулял от стены к стене. Кто-то кричал беспрерывно, истошно и безнадежно. Вовец заткнул уши. И так голова разламывается, да ещё эта сволочь орет.
Вспыхнул свет, такой яркий и резкий после сплошной темноты, что Вовец зажмурился. Когда открыл глаза, увидел яркий прямоугольник света, должно быть, дверной проем, забранный решеткой. Значит, действительно милицейская камера. Лучше бы не просыпался…
Крик прекратился, раздались голоса. Многократное эхо не позволяло разобрать слова. Вовец с трудом поднялся, шатаясь, доковылял до решетки, ухватился за нее. Впереди глухая бетонная стена, серая, ноздреватая, даже не побелена, не то что не покрашена. До неё метра два. К низкому потолку привешана лампочка в стеклянном колпаке и проволочном наморднике.
Близко загремело железо, лязгнул стальной запор. Вовец прижался щекой к холодной стене, стараясь заглянуть сквозь решетку вбок, вдоль по коридору. Он увидел высокую тележку, вроде тех, на которых в больницах больных на операцию возят. Только эта тележка выглядела гораздо грубее: сваренная из черных железных труб и некрашеная.
Из соседней камеры раздались беспорядочные крики. Оттуда стремительно выскочил человек и с разбега налетел на тележку. Она с оглушительным звоном опрокинулась, человек упал сверху и тяжко застонал.
В поле зрения появились двое здоровых мужиков, видимо, вышли из камеры, откуда только что вышвырнули бедолагу. Вышли посмеиваясь, не спеша. Бедолага сел на пол, заскулил, хватаясь руками за грудь. По виду типичный бомж, на вокзале такие на каждом шагу встречаются. Маленький, сутулый, морда небритая, черная не то от загара, не то от грязи. Волосы слиплись сосульками. Одежонка грязная, истрепанная. На ногах какие-то ободранные башмаки хлябают. Один из мужиков пнул бомжа тяжелым ботинком в бок.
– А ну подъем! Кому сказано! Ставь телегу на колеса, объедок!
Второй мужик стоял рядом, усмехаясь, постукивал резиновой дубинкой по ладони левой руки. Вовец с недоумением отметил, что на руку надета длинная суконная варежка. Такая же надета и на правую руку. Подобные верхонки, только покороче, у Вовца в цехе подсобникам выдают, которые железо ворочают, стружку из-под станков выгребают и ящики с деталями таскают. А такие длинные рукавицы из толстого сукна в горячем цехе водятся, в литейке.
Пока он все это соображал больной головой, бомж, не переставая скулить, поставил тележку на колеса и по команде лег на неё лицом вниз, вытянув руки вдоль тела. Тут же последовал удар дубинкой по затылку. Бомж обмяк и затих.
– А я тебя предупреждал – не ори, – удовлетворенно сказал мужик и опустил дубинку.
– Проведаю-ка я рыбачка, – сказал второй.
В руке у него блеснул кривой ключ, вроде железнодорожного. Таким проводники туалеты в вагонах запирают на остановках. Вовец отпрянул от решетки. Он понял, что речь идет о нем. Бесшумно отбежал, бросился ничком на нары и замер. Надо же, только что еле на ногах держался, а тут как мотылек вспорхнул. Вспыхнул свет в камере, загремел замок, заскрежетали дверные петли. Вовец задыхался: сердце колотилось, как бешеное, где-то возле самого горла. Воздуха не хватало.
Он весь закаменел от ужаса, ожидая удара.
– Да он сутки не очухается, – послышалось из коридора. – Такая доза слона свалит, а этому мозгляку и половины бы хватило. Нехай валяется. В запас пойдет. Лучше бичугу из третьей возьмем, пусть телегу толкает.
Раскатисто грохнула дверная решетка, затряслась, рассыпая звонкую дробь. И свет погас. Вовец с трудом переводил дыхание. Ему было страшно. Только сейчас до него дошло, откуда взялся этот бессознательный страх. Только сейчас своей больной башкой он допер: мужики эти в суконных варежках не были милиционерами. Это были работяги в спецовках, спокойно и деловито исполняющие обычную рутинную работу.
