Военный врач. Хирургия на линии фронта - [21]

Обработав брюшную полость, я сделал длинный разрез брюшной стенки, и кровь багровыми волнами потекла из живота пациента мне на руки. В холоде операционной его кровь казалась горячей на моих замерзших руках.

Осколок пробил нижнюю полую вену. Впервые в жизни я столкнулся с повреждением столь крупного сосуда. Обломок металла все еще был внутри, и мне ничего не оставалось, кроме как его достать, хоть это и могло усилить кровотечение. С колотящимся сердцем я пытался сообразить, смогу ли справиться с кровотечением, если достану осколок, – я знал, что нужно будет как можно быстрее обложить рану тампонами. Стоило мне осторожно извлечь осколок, как из разорванного сосуда фонтаном брызнула кровь. Схватив с подноса большой марлевый тампон, я прижал его к месту кровотечения и стал ждать.

ПОКА Я РАЗДУМЫВАЛ НАД ДАЛЬНЕЙШИМИ ДЕЙСТВИЯМИ, РАЗДАЛСЯ ОГЛУШИТЕЛЬНЫЙ УДАР. АРТИЛЛЕРИЙСКИЙ СНАРЯД ПОПАЛ ПРЯМИКОМ В БОЛЬНИЦУ.

Все здание содрогнулось, и я почувствовал, как мои ноги заскользили по залитому кровью полу – в голове тут же мелькнула мысль, что конструкция может обрушиться. А спустя несколько секунд после удара все здание резко погрузилось во мрак.

Это была кромешная тьма без единого проблеска света. Операционная находилась ниже уровня земли, и от остальной больницы ее отделяли массивные двери. Я не видел ровным счетом ничего: ни своего пациента, ни коллег. Вдруг до меня дошло, что я еще и не слышу их – лишь снаружи операционной доносилась какая-то возня.

Продолжая прижимать тампон к нижней полой вене пациента, второй рукой я нащупал расположенную рядом аорту. Сосудистый хирург способен определить давление, пощупав аорту, и мне сразу стало ясно, что оно падает. Я сжал аорту пальцами, пытаясь сохранить давление в сердце и мозге, чувствуя, как кровь из его живота стекает вниз по моим ногам.

– Тампоны! Тампоны! – закричал я, отчаянно надеясь, что рядом еще кто-то остался, чтобы прийти мне на помощь.

Несколько минут спустя в комнате воцарилась зловещая тишина. Я ждал, что придет мужчина с тачкой и лампой, но он не появлялся. Я все ждал и ждал, сжимая пальцами нижнюю полую вену мальчика, однако его пульс неумолимо слабел. В холодной тишине я позвал анестезиолога, ответа не последовало. Я позвал медсестру, помощника, но мой голос лишь эхом отдавался в темноте. Единственное, что я чувствовал, – это покидающую тело мальчика кровь на себе. Мои ботинки хлюпали в ней, а руку сводило от напряжения. Я чувствовал, как ускользает его жизнь.

– Эй! Эй! Мне нужен свет! Есть там кто-нибудь?

Я все звал и звал на помощь. А потом понял, что мальчика не стало.

Совершенно не зная, что делать, я просто ждал, в то время как теплая кровь постепенно остывала в ледяном холоде операционной. Несколько минут спустя свет замигал, а затем и полностью включился. Я огляделся по сторонам – разумеется, мне никто не отвечал, и я уже все понял, но все равно был потрясен, увидев, что вокруг никого нет. Мои коллеги сбежали в укрытие. Не сказав ни слова друг другу или мне, каждый решил, что нападение на больницу было сигналом к отходу.

Я посмотрел вниз перед собой. Я был словно на бойне: мальчик, должно быть, потерял три или четыре литра крови, немалая часть которой была на мне. Нетвердой походкой я вышел из операционной, стянул с себя перчатки и хирургический халат, и меня охватило полное отчаяние. Этот мальчик должен был выжить. Если бы мужчина с тачкой пришел, если бы свет вернули раньше, если бы мне помогли, его можно было спасти.

Я чувствовал себя преданным. Никто не сказал мне: «Дэвид, мы уходим, тебе тоже нужно идти», – они просто оставили меня там. Я снял промокшие носки и побрел в оцепенении по коридору. Мне срочно нужен был чайник, чтобы вскипятить воду, смыть кровь и согреть онемевшие руки.

Я нашел коллег в обложенном мешками с песком кабинете дальше по коридору: анестезиолога, медсестру, помощника, даже того мужчину с тачкой. Они просто сидели там. Не было сказано ни слова. Никаких обсуждений. Тело просто забрали.

Смерть того мальчика и особенно поведение коллег во время обстрела изменили меня. Подобно многим врачам и медсестрам, у себя на родине я всегда глубоко сочувствовал пациентам, переживал за них и плохой исход всегда воспринимал очень близко к сердцу. Этот случай научил меня двум вещам: во-первых, я должен быть сильнее, а во-вторых, заботиться и о себе. Не только потому, что больше никто этого за меня не сделает, но и по той простой причине, что мертвый я никому помочь больше не смогу.

Это было своего рода обрядом посвящения. Впервые я почувствовал себя крошечным винтиком огромной военной машины. Моему идеализму был брошен вызов, и он пошатнулся. Этот случай меня закалил, и я стал лучше понимать, в условиях какого стресса работали коллеги, причем намного дольше, чем предстояло вытерпеть мне. Смертью этого парня война оставила на мне свой неизгладимый отпечаток: это была моя медаль за участие, только вот с гордостью ее носить было невозможно. Внешне случившееся на мне особо не отразилось, но я изменился внутри. Один укромный уголок моего сердца закрылся, словно сжавшись в кулак, и покрылся льдом. Пожалуй, это была первая из неприятных историй, которые, как мне казалось, я оставил в прошлом, пока двадцать лет спустя не попал в Сирию.