Водоворот - [68]

— Тимко, принеси ключевой воды из яра.

Тимко взвалил на плечи бочонок и пошел к роднику.

— Вот это уже напрасно,— возразил Гаврило.— Ведь косарям привезут воду колхозные водовозы.

— Ага! Надейся. Они тебе привезут теплую, в рот ее не возьмешь. А у нас своя будет — свежая.

Юля в красном ситцевом халатике стояла на крыльце и придерживала тонкими пальцами края, расходившиеся на полных коленях. Она с интересом наблюдала за приготовлениями; на ее свежих, как наливная вишня, губах блуждала загадочная улыбка. Вернулся Тимко, положил бочонок на тачку; рубашка на плечах и груди была мокрая — из неплотно закрытого бочонка просочилась вода.

— Что, протекает? — поинтересовался Гаврило.— А ты подложи под пробку травы.

Наконец Ульяна, закинув на плечо грабли, пошла со двора. За ней двинулись остальные. После вчерашней ссоры Тимко не смотрел на Федота, Федот на Тимка. Но как это бывает в хороших семьях — ссориться ссорься, а все же не забывай, что родная кровь. Так и сейчас. Пока дошли до Песочкова, неприязнь развеялась.

Две высокие скалы образуют узкие ворота, над ними — голубое небо, внизу — чистая, как слеза, вода; подземные источники выбрасывают наверх блестящие песчинки, они вспыхивают под солнечными лучами, как самоцветы… Это и есть Песочково — ручей, впадающий в Ташань и берущий начало где-то в грунских ярах. Весной он бурлит и играет, рвет рыбакам вентеря и переворачивает верши, летом успокаивается, но никогда не пересыхает: могучие лесные источники щедро питают его водой. Песочково отделяет трояновские луга от Радковщины, и чтобы добраться до этого урочища, нужно перейти ручей.

Тимко и Гаврило, самые сильные, перетаскивали тачку на другой берег; Онька, закатав штаны, подталкивал сзади и следил, чтобы случайно что-нибудь не свалилось в воду. Ледяная родниковая вода обжигала ноги. До середины ручья все шло хорошо, но, выходя на берег, Тимко и Гаврило сильно рванули тачку, левое колесо попало в яму, тачку отбросило в сторону. Онька не удержался и бултыхнулся в воду. Старик что-то крикнул, трубка выпала изо рта, и в одно мгновение течением смыло с головы брыль.

— Держи! — загорланил он, барахтаясь в воде и ощупывая руками дно.— Пропала теперь вся косовица!

Но все кончилось благополучно: Тимко разыскал трубку и отдал старику. Тот сейчас же сунул в рот, продувая ее, захлюпал, словно старым чеботом по воде. После купания Онька был мокрый, как овца, и дрожал, стуча зубами.

— Ничего, высохнет на солнце,— утешал он себя.

Веселое приключение всех оживило, и между братьями завязалась беседа.

— Помнишь, Тимко, как мы разоряли сорочьи гнезда? — спросил Федот, показывая на буйную заросль старых осин и ольшаника, что густой стеной стояли вдоль луговой тропинки.— Может, заглянем на Лисью гору?

Они вышли на поляну, изрытую кое-где обвалившимися лисьими норами. Федот присел возле одной, заглянул в темную дыру: оттуда несло прелыми листьями и горькой берестовой корой.

— Не водятся уже тут лисы. Ушли в другое место,— грустно пояснил Тимко.— Денис их вытравил какой-то дрянью.

— Вот на этом холме мы в войну играли. Я тебе деревянные сабли мастерил, а ты выменивал их у кулацких сынков на сало и гречневые оладки. Помнишь, был такой Омелько Чагура? Я, бывало, ему сделаю саблю и нарочно надрежу ножиком, потом закрашу ежевикой, чтоб не было видно, он махнет раз-другой, а она — хряп! — и пополам. Он опять принесет полторбы оладьев, канючит: «Федот, сделай саблю».

— Все помню.

— Все, да не все,— вмешался в разговор Гаврило. Он стоял до сих пор молча и добродушно, широко улыбался, довольный, что братья помирились.— Вот здесь, на этом месте,— Гаврило ткнул своей грушевой палкой в землю,— в тысяча девятьсот двадцать первом году, когда был голод, вез я тебя, Федот, обмотанного рваным тряпьем, на баштан. Очень ты тогда хлеба просил. Хоть кусочек сухарика, хоть крошечку. Тогда сорвал я ореховый листочек и дал тебе пожевать, а ты пускаешь изо рта зеленые пузыри да прихваливаешь: «Вот вкусный хлебец, вот вкусный хлебец». Тимко этого не помнит, он тогда ползунком был,— привяжет мать поясом к столу, он и танцует целый день.

— А давайте аукнем, как, бывало, пастушками кричали.

Гаврило только усмехнулся этой выдумке, а младшие братья набрали полную грудь воздуха…

— Э-ге-гей! — покатилось эхо над тихими плесами.

— Хватит, а то люди смеяться будут,— усмирял братьев Гаврило.— Скажут: что это за дурни лугом бродят,— но и ему самому тоже было весело.

Онька отчитал сыновей как полагается.

— Будто всем по три года,— ворчал он.

А Ульяна счастливо улыбалась. «Хоть и не по три года, а все же они дети. Пускай повеселятся, если на душе весело. Когда же им и веселиться и шутить, как не теперь, когда собрались все вместе. Жизнь теперь такая, что бог его знает, доведется ли встретиться».

Луг, на который они пришли, когда-то был руслом Ташани. Потом оно пересохло, заросло травой, весной заливало его водой, а когда вода спадала, буйно разрастались такие зеленые, густые, пахучие травы, что вся Трояновская долина благоухала. Особенно после грозы. Кто бы чем ни занимался — мастерил ли что-нибудь в колхозном дворе, стоял ли у хаты, пережидая ливень, плыл ли на челне по тихой заводи,— вдыхал этот запах полной грудью, улыбаясь, говорил: «С Радковщины повеяло. С луга».