Водоворот - [67]

— Какая тебя муха укусила? — засмеялся Тимко, обнимая ее.

— Не лезь, бессовестный! К Лукерке иди. Она, видно, давно уже ждет тебя с самогоном,— отмахивалась она от Тимка, но он все-таки схватил ее за плечи и притянул к себе:

— Орыся! Ласточка моя…

На рассвете Иннокентий, пригнав быков на Бееву гору, увидел молодую пару, спавшую в копне сена; долго стоял он, сопя, как бык у воды. Тимко лежал на спине, откинув правую руку, а левой прижимал к себе подружку; Орыся, свернувшись калачиком, лежала на боку, уткнувшись Тимку под мышку.

— Блудница окаянная. Хоть бы наготу свою прикрыла,— тихо выругался дед и осторожно, чтобы не разбудить спящих, побрел на гору. Высокий, сутулый, в длинной свитке, с сучковатой палкой в руке, он был похож на черного монаха-проповедника.

— И призвал Иисус дитя и сказал: «Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, то не попадете в царство небесное»,— бормотал он на ходу.

Небо на востоке бледнело. В предрассветной мгле вырисовывались ветряная мельница, похожая на спящего ворона с перебитым крылом, копны сена, луг, песок. Быки бесшумно, как тени, бродили по горе; с Ташани густой волной перекатывался туман, расползаясь седыми клубами по трояновской долине, омывая вербы, хаты, приташанские берега. Где-то высоко, под самыми звездами, которые уже меркли и гасли, тяжело рокотал самолет.

Иннокентий поднял кверху бороду и, опершись на палку, шептал исступленно, как обезумевший пророк:

— «И будут летать железные птицы, и будут они клевать железными клювами золотые звезды…»

Потом высоко поднял палку вверх, к светлеющему небу, погрозил вслед рокоту и снова зашагал по росистой траве.

21

Онька проснулся рано — еще черти на кулачки не дрались — и пыхтел трубкой на всю хату, заглядывая то под печь, то под лавку, усердно что-то разыскивал. Сквозь маленькое оконце струилась желтая мгла летнего рассвета. В узком стекле тусклой цыганской серьгой висел месяц. Возле хаты клубился густой туман.

— Не даст и поспать детям с дороги,— сердито шептала Ульяна. Она уже тоже встала и возилась у печи.

— Да не ворчи ты! Лучше приготовь харч — поедем косить сено на Песочково.

— Свят, свят… Что это на тебя нашло?

— А то, что пока в хате четыре косаря, надо им работу дать. Зимой корова хворост не будет жевать. Где брусок?

— Какой брусок?

— Косу точить.

— А кто тебя знает, куда ты все деваешь. Кажется, в сенях, в углу, видала.

Онька заковылял в сени и стал там хозяйничать по-своему: выгнал на двор наседку с цыплятами, одного цыпленка прищемил дверью, и тот отчаянно запищал.

— Ишь какой барин! — ругал его Онька, усаживаясь возле хаты отбивать косы.

Дзынь, дзынь, дзынь — поплыло над огородами и сонной Ташанью, будто там, в камышах, заработала чья-то веселая кузница.

Во дворе у Гаврилы пусто. Ставни закрыты, дорожка умыта росой — никто по ней еще не ходил. «Храпят… Скоро солнце затылок припечет, а они все еще сны высматривают. Хозяйнички, бесовой веры дети!» — чертыхался Онька.

Он уже отбил косы, проверил, хорошо ли косят, выкурил две трубки, а гости и не думали просыпаться. Тогда он ветром ворвался в хату…

— Будешь ты наконец корову доить или нет? Вон уже пастухи стадо гонят…

Ульяна, повязанная белым платочком, с подойником в руках пошла в хлев и удивилась, не увидав там Тимка. «Вот беда. Где ж это он загулял? Не дай бог, Осип узнает, крик подымет на весь двор».

Только она присела доить корову, как дверь тихо отворилась и в хлев вошел Тимко, по колено мокрый от росы.

— Это вы, мамо?

— Я.

— Наши уже встали?

— Спят еще. Где же это ты, сынок, ходишь, где бродишь? Разве не видишь: отец и так огнем пышет, а ты его еще дразнишь. Ох, горе, горе,— причитала Ульяна, и тонкие струйки молока журчали по стенкам подойника.— А перед Федотом — извинись. Он тебе старший брат и в чине каком!.. Командир. Людьми командует. А ты на него руку поднимаешь. Позоришь нас перед всем селом.

— Я, матуся, первым его не трогал,— ставя мокрые сапоги на подмостки, сказал Тимко.— А если он думает, что на мне теперь ездить можно, то ошибается. Я уже из этого возраста вышел.

Мать молча вздохнула и, взяв ведро с молоком, пошла в хату.

— Буди своих панов,— распорядился Онька.— А то как войду с бичом — живо их подыму. Вон уже Гаврило пришел, пора выезжать.

Онька отчаянно махал кулаками перед дверью, но будить гостей не решался: боялся не так сына, как невестки.

Наконец он отважился и открыл дверь. На него пахнуло пряным запахом лепехи, которой был устлан пол.

— Федот! Вставай! Пойдем сено косить на Песочково.

На постели зашевелились, мелькнула голая рука, Федот в одном белье соскочил с постели и, по армейской привычке, стал быстро одеваться.

— Куда это ты так рано? — слабым и разнеженным со сна голосом спросила Юля.

— Иду косить с братьями.

— О! Это очень интересно. Я тоже пойду.

После завтрака Онька еще усерднее запыхтел трубкой. У порога стояла тачка, и туда укладывали все необходимое: охапку сухих дров, ведерный котелок, мешочек пшена для кулеша, лук для заправки, каравай хлеба, завернутый в лист лопуха, чтобы не зачерствел. Онька сунул еще два колышка, чтобы потом не искать на лугу, а воткнуть в землю — и вари себе кулеш на здоровье.