Водоворот - [27]

— Уже и Трояновка недалеко.

Но этому никто не обрадовался: знали, что бревна краденые и еще неизвестно, чем кончится это путешествие. Гаврило лениво хромал, опираясь на ясеневую палку, и подергивал вислые усы, похожие на обожженную солнцем кукурузную метелку.

Тимко ежился от утренней прохлады и, чтобы согреться, сшибал кнутом стебельки прошлогодней травы. Лощина постепенно сужалась, и наконец они въехали в глубокий овраг с высокими крутыми склонами. Тут было холодно и сыро. Из глиняных нор целыми стаями вылетали зимородки, шныряли под бычьими животами и исчезали в прозрачном утреннем воздухе. Вдруг послышалось конское ржание. Онька так и замер с трубкой в зубах, потом дал знак остановиться. Все отчетливее слышался топот копыт, вот уже совсем близко звякнула уздечка, и из-за поворота оврага показался всадник, широкоплечий, с хмурым грубоватым лицом и черной как смоль бородой.

— Что за лес везете? — спросил он, остановив коня.— В колхоз, что ли?

— Нет, добрый человек, мы себе на хлевик,— сболтнул на радостях Онька.

— Та-а-ак.— Всадник смерил взглядом бревна, наклонился, постучал по ним кнутовищем.— А ну, поворачивай назад!

Онька зло поднял вверх бородку:

— А ты кто такой, чтобы командовать?

Всадник, не отвечая, слез с коня, сильной рукой легко отстранил Тимка от быков и повернул подводу назад. Это было так неожиданно, что все растерялись и не могли вымолвить ни слова; лишь тогда, когда человек снова сел на коня и поехал вперед, Онька проворно кинулся за ним.

— Начальник какой выискался,— закричал он, забегая быкам наперерез и силясь повернуть их.— У меня сын при двух кубиках, командиром в Красной Армии служит, так имею я право или нет?

Гаврило дергал отца за рукав, чтобы замолчал, но тот не обращал на него внимания, люто сверкал глазами и лез в драку; шапка, перевернутая задом наперед, еле держалась на затылке, как у пойманного на базаре барышника.

Здоровяк не обращал ни малейшего внимания на крики и угрозы старика, ехал опустив голову, словно дремал, его широкая спина, обтянутая потрескавшейся кожанкой, покачивалась в седле.

Хутор Ковбики проехали в мрачном молчании. Только Тимко весело подмигивал хуторским девчатам, которые с любопытством выглядывали из-за плетней. Когда ехали через выгон, какой-то дед в старом армячишке, пасший коз, увидев молчаливую процессию, подтянул штаны и с сожалением покачал головой:

— Сумел, значит, украсть, да не сумел спрятать.

— А ты чего раззявился, козел вонючий,— подбежал к нему Онька.— Хочешь, чтоб я тебе по загривку треснул?

Гаврило и Тимко еле оттащили его от деда.

Лесничий заставил сбросить бревна на то самое место, где они лежали, составил акт и, не сказав больше ни слова, быстро ускакал.

Онька всю обратную дорогу плевался, с ожесточением размахивал кнутом, потом, чтобы облегчить душу, стал обвинять во всем сыновей:

— Из-за вас, балбесов, в беду попали. Говорил — поезжайте степью, так вам в долину захотелось. Попели мои стояки!

Когда вернулись домой, старик совсем спятил: побежал в клуню, выбросил оттуда две лопаты:

— Копайте мне яму, проклятые лодыри!

Тимко смерил взглядом сухонькую фигуру старика, начертил лопатой на земле прямоугольник примерно в его рост.

— Что ты тут размечаешь? Что размечаешь, чтоб у тебя руки скрючило? Для стояков яму!

— А я думал, для вас…

Онька, махнув рукой, побежал со двора. Тимко отвел в колхоз быков и, позавтракав, пошел с Гаврилой копать ямки.

— Давай выроем ему еще одну — под нужник. Посидит старый с ремнем в зубах, сразу присмиреет,— усмехнулся Тимко, но Гавриле было не до шуток.

— Из-за его дурацких выдумок на работу не пошел и дома ничего не сделаю.

Во двор вышла мать с торбой семечек в руках, шлепая старыми галошами.

— Огород не сажен, корова не накормлена, а он хлев строит. Сдурел, совсем сдурел под старость…

Онька тем временем бежал в сельсовет, сгорая от нетерпения скорее пожаловаться властям, как неправильно с ним сегодня обошлись. Но в сельсовете его ждало разочарование — на дверях висела табличка с надписью: «Приема нет. Уехал по служебным делам».

Раздосадованный Онька понюхал табличку и выскочил во двор. Кузьма, по своему обыкновению дремавший возле конюшни, на вопрос, где председатель сельсовета, почесав переносицу, ответил, что, «видно, поехал на совещание». Онька потоптался около Кузьмы, попыхтел трубкой и вдруг, круто повернувшись, подался полтавским шляхом прямо в Зиньков — жаловаться в райисполком. На Беевой горе его догнал Прокоп Тетеря, ехавший на дрожках в район, и милостиво, хотя и не совсем приветливо, разрешил старику сесть рядом. О чем они говорили дорогой — неизвестно; но только как доехали до липы, что одиноко росла в степи как раз на половине пути от Трояновки до базара, старик соскочил с дрожек и побежал назад в Трояновку. Он так мчался, что, когда влетел в село, козы на выгоне с перепугу повырывали колья и разбежались во все стороны — двух, рассказывают, потом поймали аж в Сумской области. Вбежав во двор, старик сорвал с плетня веревку и, размахивая ею, как киргиз арканом, побежал к сыновьям, которые спокойно беседовали, опершись на лопаты. Подкрался, как зверь, и, ни слова не говоря, стеганул Тимка по боку — тот только охнул и упал на кучу свежей земли. Но тут же вскочил и, схватив обеими руками лопату, запустил ею в старика; лопата пролетела на два сантиметра выше головы Оньки.