Водоворот - [29]

— В чужой хате спрашивают, можно ли сесть, а не лезут как свиньи.

— Ничего, мы и непрошеные сядем.

Тимко, положив возле себя картуз, тряхнул кудрями, и они — блестящие, черные, шелковые — так и разлетелись крутыми кольцами.

Наступило недоброе молчание. Никто не знал, что делать, о чем говорить. Тетеря снова взял ложку и начал хлебать борщ, медленно двигая челюстями. Одарка со страхом и покорностью на лице резала хлеб. Орыся сидела опустив голову и нервно теребила оборку фартука; бледность понемногу сходила с ее лица, щеки розовели, уши горели, и в них слезинками дрожали сережки.

— Ну, зачем пришли? — спрашивает наконец Прокоп, вытирая полотенцем вспотевшее лицо.

— Дельце у нас есть небольшое. Вы, дядьку, хотите сердитесь, хотите нет, а Орысю я никому не отдам. И если дадите согласие, то женюсь на ней.

Тетеря встает из-за стола, тяжелым шагом идет в другую комнату и возвращается оттуда с толкачом в руке:

— А ну, вон из хаты!

Марко хватается за дверную щеколду. Тимко говорит тихо:

— Силой ничего не сделаете. Давайте лучше по-хорошему.

— Слышишь? — поворачивается вдруг к жене Прокоп.— Чтоб такой бандит был моим зятем? Никогда! Лучше в могилу лягу!

— Успокойся, Прокоп, не кипятись,— суетится около него Одарка.— Тимко парубок хоть и горячий, но работящий. Любовь им да совет — жить будут не хуже других.

— Что-о?! — кричит Прокоп, со зла швыряя толкач в угол, где стоят кочерги, и они с грохотом валятся на пол.— Заткни глотку и не суйся не в свое дело! Никогда этого не будет. Слышишь? Никогда!

Орыся вскакивает с лавки, в глазах ее слезы, лицо пылает как в огне, грудь высоко вздымается. Она подбегает к Тимку, хватает его за руку и с ненавистью кричит отцу:

— Хоть тресните, хоть лопните, бейте, выгоняйте, а Тимко люб мне, люб! И все тут! С ним хоть на край света пойду. Сухую корку грызть буду — только бы с ним, только бы вдвоем! Вот вам мое слово!

— Вон, проклятая, вон! — заревел на всю хату Прокоп и, вцепившись Орысе в косы, рванул ее к себе, собираясь, как щенка, вышвырнуть за порог. Но Тимко подошел, спокойно оторвал руки Прокопа от густых кос любимой и сказал, кривя губы:

— Не трогайте! Она хоть и ваша дочка, а бить — не позволю.

Потом надел картуз и пошел к двери.

— Что ж, дорогой тестюшка, не хочешь добром, возьму силой,— и, переступив порог, хлопнул дверью.

Вслед ему горячим молотом ударил по сердцу полный боли и отчаяния крик Орыси.

9

В колхозную контору вбежал Прокоп: картуз на затылке, черемуховое кнутовище дрожит в руке, лицо растерянное.

— Посевной материал кончился,— выдохнул он и тяжело опустился на стул.

Оксен, разговаривавший со счетоводом, обернулся, глаза его сразу стали суровыми.

— Как кончился? Тебе же недавно дали.

— Так что же, что дали. Высеяли уже.

— Всегда у тебя не так, как у людей. Сколько не засеяно?

— Гектаров десять.

Стали советоваться, что делать. В артели посевной материал давно вышел, в районе уже дважды брали взаймы, там больше не дадут. Как быть? Оксен, хмурый, злой, поехал в сельсовет, чтобы еще раз позвонить в район.

Гнат сидел за столом и, поскрипывая стулом, перечитывал телефонограммы, переданные из района за ночь.

— Чего прибежал? — спросил он, не отрываясь от бумаг.

— Зерна просить…

— Дохозяйничался!

Оксен, не вступая в разговор, стал сердито вертеть ручку телефона. Главный агроном отозвался не скоро, потом долго бормотал что-то невнятное, а под конец отчетливо сказал, что не даст ни зернышка. Оксен заскрипел зубами, повесил трубку.

— Разбазарил зерно, а теперь, знаешь-понимаешь, обрываешь телефон? — начал опять Гнат, отодвигая от себя книгу с телефонограммами.

— Из-за таких, как ты, и разбазарил,— вскипел Оксен.— Кто, как не ты, перед районом из кожи лез-распинался, что Трояновский сельсовет выполнит и перевыполнит план? Теперь сам в кусты, а на мне хочешь отыграться?

— Что за разговоры? — насторожился Гнат.— Ты что — против госпоставок?

— Поставки я выполняю, но дополнительные, тобой придуманные, больше выполнять не буду. Заруби себе на носу.

— Постой, постой,— медленно поднялся из-за стола Гнат и торжественно заложил правую руку за борт пиджака. Взгляд его стал холодным.— Ты куда заворачиваешь? Да ты знаешь?..

— Ну, вот что — ты меня не пугай. Я не из трусливого десятка. А посевную проваливать и оставлять колхозников без куска хлеба ради того, чтобы ты на хорошем счету был, я не буду.

— Да… Да ты знаешь, чем это пахнет?

— Чем бы ни пахло, а колхозного дела, за которое боролся, тебе провалить не дам.

Оксен хлопнул дверью и выскочил во двор. На крыльце встретил Кузьму с уздечкой в руках, спросил насмешливо:

— Ты что, председателя зануздывать идешь?

— О-го-го, его зануздаешь. Он тебе все удила перегрызет к чертям. Иду спросить — не поедет ли куда. Порядок такой завел,— вздохнул Кузьма и затопал по коридору, позванивая уздечкой.

«Да, завел,— раздумывал Оксен, медленно спускаясь с крыльца; под сапогами похрустывала подсолнечная шелуха.— Ишь сколько за ночь налузгали. Клуба в селе нет, молодежь скучает, а он бумаги перечитывает. Да… Но что же делать с зерном? Зерно… Вот вопрос».

Оксен сел на линейку, разобрал вожжи, дернул их, разбудив дремавшую лошадь. «А что, если поехать в «Зарю»,— вдруг пришло ему в голову.— Да, да, только в «Зарю», другого выхода нет». И он вспомнил дородную фигуру председателя «Зари», его веселое, добродушное лицо. «Если уж он не поможет,— значит, никто».