Водоворот - [26]

— Северин,— окликнул его Оксен.

Джмелик, придерживая коня, обернулся.

— Ну, чего? — грубо спросил он.

— Хочу тебя спросить: для чего баламутишь честных колхозников?

— Сергий уже накапал?

— Не твое дело. Ты запомни одно: вьюны уж на что проворные, да и те в сети попадаются.

— Не пугай, я не из пугливых.

— Я не пугаю, а жалею, что не порешил в тридцать втором году весь ваш джмелиный род. Теперь бы легче было.

— А чего жалеть? — удивился Джмелик. Он скалил зубы, но в глазах его было холодное презрение.— И сейчас еще не поздно. Только звякни в район по телефону…

— Не горит. Успею.

— А если не успеешь?

— Ты это о чем? — резко обернулся к нему Оксен. Он даже остановил своего жеребца.

— Трусишь, председатель,— расхохотался Джмелик и, ударив пятками коня, пустился вскачь догонять подводы, которые уже подымались на Бееву гору.

8

В семье Вихорей Онька считал себя главой и был убежден, что если бы не он, то все хозяйство пошло бы прахом — хлев завалился бы, а корова сдохла. На самом же деле тон всему задавала Ульяна. Онька был неудачником, все у него шло вкось и вкривь. Например, Онька говорит, посасывая трубку, что гораздо выгоднее продать овец и купить коз или продать корову и прикупить овечек. Ульяна хорошо знает, что этого делать не следует, но не перечит: в хозяйстве не обойтись без овечьего жира, масла и молока. Зимой она только и спасает своих внуков от простуды горячим молоком со смальцем; да и то сказать — зарежешь овцу, мясопоставку выполнишь, сдашь немного шерсти, еще и останется детям на рукавички и валенки. Или Онька говорит, что нужно смастерить курятник из глины, Ульяна не возражает, хотя на деле и пальцем не шевельнет, чтобы построить такой курятник — нет в этом нужды, клуня пустая стоит, хоть тысячу кур в ней держи. Онька видел, что в хозяйстве ничего не делается, как он приказывает: сердился, хлопал дверьми и даже подымал на Ульяну кулаки, а она ходила тихая, присмиревшая, как монашка после молебна, потакала мужу во всем, зная, что буря утихнет и она все сделает по-своему.

В это утро Онька встал рано, когда за окнами было еще совсем темно и по всей Трояновке хрипло горланили петухи. Натянув на себя заплатанный кожух, вышел во во двор. Не успела Ульяна растопить печь, он влетел в хату:

— Буди Гаврилу и Тимка! Быки во дворе ждут!

— Куда это? Я еще и поесть не сварила.

— Будем мы ждать, пока ты тут расшевелишься. Ступай, чего уставилась?

Ульяна вздохнула, накинула на плечи теплый платок и, шаркая ногами, поплелась из хаты.

Через несколько минут коренастый здоровяк Гаврило уже ковылял к подводе, удивленно пожимая плечами.

— Что это батько надумал? — спросил он у сердитого, невыспавшегося Тимка.

— А черт его знает! Разве у него допытаешься?

Вышел Онька, молчаливый и озабоченный, взял быков за налыгач, потащил со двора.

Быстро проехали сонное село. Онька без конца погонял быков, маленький, сухонький, метался возле них, как мешок с сеном, привязанный к ярму. Когда стали подниматься на Бееву гору и быки пошли медленнее, он забеспокоился:

— Подсобляйте, чего плететесь как сонные?

— А чего подсоблять? Пустую арбу тянуть?

— Хотя бы и так. Бычки вон как притомились.

— Так вы нас запрягите,— посоветовал Тимко.

— Да что с тобой, дураком, разговаривать.

Поднялись на гору. От быков потянуло свежим кизяком. Ярмо скрипело и позвякивало занозами. Онька, ухватившись за налыгач, все покрикивал на быков и стегал их кнутом. В хутор Ковбики приехали еще затемно. На самом краю хутора Онька зашел в чей-то двор, всполошил собак, и они бешено рвались с цепей, готовые разорвать Оньку вместе с кожухом. Скрипнули двери. В темноте кто-то показался, тихонько старался успокоить собак. Онька о чем-то пошептался с незнакомцем и быстро вернулся.

— Следуй за мной,— распорядился он.

Гаврило послушно потянул за ним быков.

В поле стояла тишина. Из лощины плыл густой ночной туман; арба цеплялась за кусты, и Тимка обдавало прохладной свежей росой, он даже чувствовал ее на губах. Было так темно, что Тимко не видел ни дороги, ни арбы. Когда веткой сорвало с него фуражку, он долго ползал по земле на четвереньках и, только чиркнув спичкой, увидел, что картуз лежит у самых его ног.

— Что ты там светишь? Чтоб тебе в глазах светило и не переставало! — выругался Онька.

Тимко погасил спичку, и густая тьма еще плотнее окутала его. Они проехали каким-то яром, поднялись на холм и остановились перед черной кучей — это были бревна, уложенные штабелями.

— Грузите!

Целый час надрывались, нагружая на подводу тяжелые бревна. Когда закончили, Онька перекрестился и прошептал таинственно:

— Стояки будут для хлева. Ну, погоняйте.

Старик сел на подводу лишь тогда, когда проехали бо́льшую часть дороги. Набив табаком трубку, он вдруг заговорил ласково и растроганно:

— Вот так, детки, нужно на свете жить. Попался добрый человек — и будет у нас хлевик. Не гони быков, Тимко, бедная скотина совсем обессилела.— Онька провел ладонью по мокрой шершавой коре.— Дуб. Век стоять будет.

В широкой лощине их подстерегало солнце, его лучи ярко вспыхнули на занозах, шерсть на быках задымилась. Копыта отпечатывали на влажной земле четкие следы. От бычьих морд веяло теплом. Онька, блаженно кряхтя, расстегнул кожух и показал трубкой на синеющие бугры: