Водоворот - [24]

— Э-э, брат, чего захотел. Губа не дура.

У Охрима уши вверх-вниз, вверх-вниз, словно у кролика; ложкой загребает, будто лопатой.

— Работал бы ты так, как ешь,— ворчит на него Бовдюг.

— А скажете, нет? Я больше всех посеял.

Бовдюг ест степенно и больше не вступает в разговор. Сергий Золотаренко посмеивается, наблюдая, как Охрим и Гараська отнимают друг у друга кусочек сала, вылавливая его каждый своей ложкой. Только напрасно: Латочка загреб сало к себе.

— Какие проворные,— усмехается он.

— А вот раз на финской войне…— начинает Охрим, что-то вспомнив, но Бовдюг перебивает его, обращаясь к Оксену:

— Ты, голова, не огорчайся. Через день-два закончим.

— Если так сеять будем — до осени хватит…

Бовдюг шевелит усами, тупо глядит в казанок с кашей, не зная, что ответить.

— Больше на приусадебные участки смотрим, чем на колхоз. Несознательность наша.

— Насчет приусадебных участков — правда,— говорит Латочка.— Ты гарантируй мне трудодень, тогда увидишь, как буду работать в колхозе. А даром, брат музыка не играет, поп молебна не служит.

Хома опустил глаза, махнул рукой:

— А ну их к шуту, такие разговоры. Говорили б о чем другом.

— А ты хвостом не крути и за чужие спины не прячься,— сверкнул на него глазом Латочка.— Как Оксена не было — что говорил, а увидел его — сразу язык в петлю скрутило?

— С больной головы да на здоровую,— покраснел Хома и еще ниже опустил голову.— Будто я болтал больше вас.

— Не в том дело,— сколько, а в том — о чем. Когда тебя тут не было, Оксен, то мы кое о чем промеж себя говорили. Может, кому другому не сказали бы, а тебе скажем. Ты человек партийный да из нашего села, так что перед тобой можно не ломать шапку, а попросту. Слышали мы про такое постановление: закончили сев досрочно — бригадирам выдается премия: патефон, велосипед или часы. Портрет повесят на красную доску. А нам, рядовым, что? Ничегошеньки.

«Так вот кто тут баламутит»,— подумал Оксен, присматриваясь к тощей фигуре Латочки.

— Видите, товарищ председатель,— вспыхнул Сергий Золотаренко,— они и до сих пор на те места молятся, где когда-то их клуни стояли. А вы скажите прямо: «Не хотим сеять»,— мы организуем молодежную бригаду и без вас обойдемся. Без ваших шкурнических интересов.

— Эге, ты, брат, разумный, да только с одного боку,— загорячился Латочка.— Вытянут из тебя твои дети все жилы — тоже станешь шкурником…

— Я им никогда не стану.

— Ишь какой комиссар выискался. Молоко на губах оботри.

— И оботру. А у вас тут одна шайка. И Джмелик — ваш атаман.

— Какая шайка? — насупился Бовдюг.— Что мы, по-твоему,— бандиты?

— Нет, вы просто саботажники.

Сергий поднялся и легкой, пружинистой походкой пошел по пашне.

У казанка наступило неловкое молчание.

— Похоже, что дождик собирается,— сказал Хома.

— Нужно бы,— согласился Бовдюг.

Латочка не отозвался на эти пустые слова и прислонился спиной к колесу, чтобы немножко подремать после обеда. Из-под арбы доносились раздражающе однообразные звуки — то Охрим выскребал ложкой казанок.

— Никак не нажрешься? — возмутился Латочка, но Охрим словно и не слышал, продолжал свое.

После обеда Оксен снова пошел сеять с Бовдюгом. На другом конце поля, вдали от людей, они остановились на перекур.

— Скажи, Бовдюг, что ты обо мне думаешь? — тихо спросил Оксен, свертывая цигарку.

— А ты не рассердишься?

— За что? Ведь сам на рожон лезу.

Бовдюг зашевелил усами, поправил на голове шапчонку и сказал с усилием:

— Очень уж ты добрый. На твоей должности строже надо быть.

— Гнат строгий, а что вы про него говорите?

— Что ни говорим, а боимся.

— Разве нас надо бояться, а не уважать?

— Оно и уважение оттого, что боишься — закончил разговор Бовдюг и пошел к сеялке.

После обеда ветер стих. Из-за горизонта надвигались облака, они громоздились друг на друга, из белых стали серыми, потом лиловыми, наконец, закипели, тяжело двинулись вперед, опускаясь все ниже; на земле труднее становилось дышать. Птицы летали совсем низко, почти у самой земли. От лиловой тучи шла по степи широкая черная тень, она уже покрыла курганы, довжанские леса и медленно приближалась к сеятелям, дыша на них свежестью близкого дождя и окрашивая все в черный, зловещий цвет. Потом тучи остановились. Настороженное молчание охватило небо и землю. Тяжелые капли дождя разбились о круп лошади и вдруг запрыгали по земле, по коням, по людям, застрочили, прибивая пыль, и полил дождь, щедрый, веселый, благодатный, туманом застлал степь; забулькала, заплескалась в оврагах вода, и этот радостный шум освежил и обновил и ниву и людей.

— Эх, до чего же дождичек хорош! — сиял от радости Хома, даже не накрывшись куском брезента, который держал в руках. Капли дождя плясали у него на картузе, попадали за шиворот, и он, блаженно попискивая, приговаривал: — А чтоб тебя дождик намочил!

Охрим сидел согнувшись, накрывшись мешком, и напоминал монаха, которого за пьянство выгнали из монастыря. Бовдюг смотрел на дождь по-хозяйски — радовался, что теперь хорошо пойдут всходы. Сергий возился с Гараськой, выталкивая его из-под арбы.

Из-за дождевой завесы вынырнул на коне Джмелик, мокрый до нитки, и юркнул под воз. Рубаха его собралась складками на животе, мокрые волосы слипшимися прядями падали на лоб.