Водоворот - [22]

Бабы умирали от любопытства, целыми часами торчали у колодцев, гадая, почему это Иннокеша так строго оберегает свою жену от чужого глаза, и пришли к выводу, что все из-за ревности. Это открытие заставило их еще больше уважать Иннокентия. Хоть и в летах, а настоящий мужчина. Бабы провожали его взглядами, полными уважения. Но этим дело не ограничилось: самые смелые стали бегать ночью к хате Иннокентия и подглядывали в окна, чтобы хоть одним глазком увидеть, как обнимает-голубит свою хуторскую красавицу седой дед, и выдумывали всякие небылицы. Одни клялись, что собственными глазами видели, как Иннокеша стоял посреди хаты на коленях, со слезами на глазах и молился на свою жену, словно на икону; другие уверяли, что он сидел с ней на пороге, смотрел на звезды, борода его блестела от слез, как риза, а глаза горели, как золото на иконостасе.

Оксен к отцовской женитьбе отнесся хоть и не совсем доброжелательно, но и без особого осуждения: он понимал, что старику тяжело жить одному, нужно кому-нибудь за ним присматривать, варить еду, стирать белье, вести нехитрое домашнее хозяйство. Но отец думал, что сын только на людях виду не показывает, а в душе ненавидит и осуждает его женитьбу, и его неприязнь к Оксену все росла, особенно после того как Оксен, встретив однажды отца, предложил:

— Может, вам, отец, чем помочь? Дров привезти на зиму или соломы корове на подстилку? А то я, натурально, помогу.

— Я век прожил — ни у кого помощи не просил и умирать буду — не попрошу! — вскипел старик.— Тебе глаза режет, что я жену в хату привел? А с кем же мне жить, если у меня сын поганец?

Горькая обида закралась тогда в сердце Оксена, он хоть и промолчал, но забыть ее не смог. Помнил ее и сейчас и потому так растерялся, увидев на дороге отца. Тем временем лошадка бежала легкой рысцой и догнала старика. Оксен, натянув вожжи, придержал коня.

— Садитесь, батько, подвезу,— сказал он, не глядя на старика.

Тот переложил палку на другое плечо, сердито глянул из-под седых бровей:

— Сам дойду. А ты куда едешь?

— Посмотреть, как сеют.

— Плохо сеют. Тебе цена — копейка, а без хозяина и двор плачет.

— Вы больше моего знаете, подскажите.

— А кто теперь стариков слушает? Они много знали, а еще больше забыли. Останови, я сяду. У меня ноги хоть и дурные, зато носили, где я хотел.

Оксен остановил лошадь. Отец взобрался на линейку, рядом положил свой узелок.

— Не радуйся, что отца везешь. Радуются, когда с воза, а не на воз. И не думай, что он тебе очень уж рад.

— Я ничего не думаю.

— В том и беда, что ничего не думаешь. Посеяли на песке пшеницу, она там сроду не родит. Посадили б кавуны — деньги в карман так бы и потекли.

— Вы, я вижу, умный за чужой спиной.

— Эге, научи цыпленок петуха, как в навозе рыться…

Оксен усмехнулся. «Неужели я под старость буду таким же? Надо молчать, а то еще даст тумака. Ведь он здоровый как бык. Вон рессоры под ним, как под архиереем, скрипят». Стараясь задобрить старика, Оксен спросил:

— Как там Горпина Тимофиевна поживают? Хоть бы когда к нам в гости пожаловали, внуков проведать…

— Тонкую нитку сучишь, оборвется.

— А чего нам ссориться? Давно уж пора помириться. Всю жизнь лютыми врагами ходим. Умирать будете — поп и причастия не даст.

— Мне расплачиваться, а не тебе. Ты своим умом живи.

— Живу…

— А как? Как?! — закричал старик и сердито задергал бородой.— Кто ты такой — голова или хвост?

Оксен сдвинул на затылок картуз, залысины белели на загорелом лбу.

— Вы, батько, в это дело не лезьте. Тут и без вас разберутся.

— Приказывай кому другому, только не мне.

— А почему бы и не вам?

— Молчи, сукин сын!

В гневе они были как две капли воды похожи друг на друга, сопят, как волы, впряженные в плуг, глаза сверкают по-ястребиному, брови хмурятся.

— Да замолчите вы…

— А если не замолчу, что сделаешь? От отца откажешься, как Гнат Рева? Пономарем у него отец был, так он через газету от него отрекся, фамилию изменить хотел. Да разве это человек? Такой ради своей выгоды ведьму в жены возьмет. Думаешь, он за людей болеет? За себя. За свою шкуру болеет.

— Я прошу…

— Что просишь? Чтобы я Гната не крыл? А что он за цаца, что его ущипнуть нельзя? Подумаешь, министр… Да чтобы я при нашей советской власти и не облаял такого Гната, который ничего не смыслит, а бегает по селу да огонь в печах заливает! Этот портфель у Гната отнимут и отдадут тому, кто поумнее. Ну, останови, мне на выгон надо. Быков там пасу.

— Разве вы не в церковь?

— Некогда теперь по церквам ходить, в поле работы по горло…

Старик взял узелок и, широко шагая, направился в Данелевскую долину, где паслись быки.

«Нет, не могу я его понять, хоть он и отец мне,— думал Оксен, глядя старику вслед.— То молится в углу целыми вечерами, а то найдет на него такое, что не только люди, но и боги в хате не удержатся». Еще когда жива была мать, вспомнил Оксен, прибежала как-то бледная, заплаканная, дрожит как в лихорадке: «Иди, сынок, иди, голубчик, старый совсем рехнулся — иконы вилами перебил, из хаты повыбрасывал». Прибежал Оксен, видит — сидит отец под грушей в саду, подперев голову кулаками, а у ног обломки икон валяются. Спрашивает его Оксен, что случилось, а старик молчит, глаз не поднимает. Уже потом мать рассказала, что складывал он стожок соломы за хлевом, целый день работал и уже начал вершить, да зашел за чем-то в хату. Только вошел и видит в окно — сорвало ветром верхушку стога, закрутило над садом и понесло к чертовой матери. Прибежал старик, схватил вилы, поднял их к небу, глаза безумные: «Я по соломинке собирал, а ты мне, такой-сякой, одним духом раскидал?» Вбежал в хату — трах вилами по иконам, стекло во все стороны разлетелось, а потом ногами давай всех святых из хаты вышвыривать, они аж бородами пол метут… Месяц не молился, ступкинского попа галушником обзывал, Евангелие на чердак закинул. Потом нашло на него раскаяние, за бороду себя рвал, новые иконы притащил, Евангелие с чердака достал. «Чудной старик. Ушел и не попрощался. Будто чужие. Нет, видно, не помиримся мы с ним. Так и будем обходить друг друга стороной».