Водоворот - [23]

Солнце поднялось выше и стало припекать. Вдали виднелись синеватые полосы довжанских лесов, а по сторонам из-за густого кустарника проступали белые хаты села Ступки. Где-то между крайними хатами терялась извилистая степная дорога. Вот уже Оксен разглядел поле своего колхоза, граничащее со ступкинскими землями, но людей не было видно — они работали за холмами, в долине. Вдруг как из-под земли появился всадник и направился к Оксену. Когда он приблизился, Оксен узнал Прокопа. Тот ехал без седла, погоняя коня прутом, длинные ноги в тяжелых сапогах болтались у коня под брюхом, рубашка расстегнута, на грязном лице промытые потом дорожки.

— Чего гонишь, как на пожар?

— Что же они, гады? Издеваться надо мной вздумали?..

На обнаженных по локоть руках Прокопа вздулись жилы.

— Говори толком.

— Что говорить? Сказал я им: не ладится — вызовите кузнеца. Так нет, говорят, все в порядке. А теперь их четыре, а на деле только три. А-а… Что там говорить! — он махнул прутом и поскакал дальше.

Ничего не поняв из слов Прокопа, Оксен направился к сеяльщикам. Объехав пригорок, он увидел, что одна сеялка стоит на обочине, а три — на поле, да и те не работают. У воза собрались кучкой люди. «День год кормит, а они лясы точат. Здо́рово».

Заметив Оксена, они, как по команде, разошлись к своим сеялкам.

— Чего стоите? — спросил он Северина Джмелика, лежавшего на разостланном мешке.

Джмелик лениво потянулся, нехотя поднялся. Синяя сатиновая рубашка с белыми пуговицами плотно облегала его широкую грудь.

— Сеялка сломалась, товарищ председатель,— тряхнул русыми кудрями Джмелик и прищурил голубые наглые глаза.

— Почему ж не сел на коня и не поехал за кузнецом?

— Мне на коне ездить нельзя. Сиделка болит,— оскалил зубы Джмелик.

Кровь бросилась Оксену в лицо. Подняв кнут, он кинулся было к Джмелику, но тот стоял подбоченясь, усмехнулся, упершись наглым взглядом в Оксена.

— Ну, ну, это тебе не экономия. А за такое дело…— шельмоватые глаза Джмелика потемнели, как море перед бурей, ноздри тонкого носа весело заиграли,— дал бы я тебе, председатель, да жалко, жена у тебя молодая.

И не успел Оксен опомниться, как Джмелик сел на коня и, позвякивая сложенными в мешок поломанными сошниками, поскакал в Трояновку.

Оксен расстегнул пиджак и долго стоял, прислонившись к сеялке. Ветер шевелил его редкие волосы. «Фу, черт, чуть не сорвался. Джмелик — сволочь. Черт с ним. Но если другие колхозники заметили, как я на него с кнутом кинулся… Что они подумают? Натурально. Нехорошо это у меня вышло». Руки у него вспотели, пальцы дрожали, он насилу свернул цигарку и долго стоял, жадно затягиваясь махорочным дымом. Подошел к людям, только когда совсем успокоился. Попросился помощником к Бовдюгу и ходил за сеялкой до самого обеда, задумчивый и молчаливый.

Обедали в степи на раздолье. Дружно окружили казанок с кулешом, только что снятый с огня. Самый старший, Бовдюг, вынул запасную ложку, вытер ее о торбу с пшеном и подал Оксену.

Бовдюг — мужик широкий в кости, усы, желтые от табака, всегда шевелятся, словно он чем-то недоволен, на кого-то сердится, но это только так кажется; на самом же деле он человек, правда, и неразговорчивый, однако добрый, тихий да еще и дюжий. Рассказывают, когда он служил в экономии Бразуля, поспорил как-то с приказчиком, что остановит на ходу маховик паровика. Положил на плечо охапку соломы, уперся ногами в землю, а ломом в маховик — и зашипел старый паровичок, покорился могучей степной силе.

Возле Бовдюга сидел Хома Пидситочек, жилистый, со впалой грудью, сколько ни работает — на спине ни капельки пота не выступит, приветливый, но скуповатый. Встретит, бывало, кума на улице, скажет: «Завтра праздничек, захватите с собой бутылочку горилочки и приходите к нам в гости. Бог даст, посидим». Всегда вежливый, не сквернословит. Если захочет кого обругать, говорит не «черт бы тебя подрал», а «ну его к шуту», или «а чтоб его дождик намочил». И слова у него ласковые: гусеночек, поросеночек, вербочка, семечко, картошечка, пшенцо. До сей поры ходит о нем по селу такая шутка: женившись, Хома своим знакомым хвалился так:

«Вот взял себе женушку. И хорошенькая, и проворненькая, один только маленький изъянчик».

«Какой?»

«На один глазок кривенькая…»

Возле Хомы — Андрий Латочка. На левой щеке у него родинка с копейку, будто прилепился кусочек черной смолы и не отмывается. Поэтому и прозвали его «Латочка». И еще — правый глаз у него всегда прищурен, а левый смотрит пристально, с холодным блеском. Дома у Андрия пять душ детей, как он говорит, ведьма через печную трубу натаскала, и, когда его спрашивают: «Как живешь, Андрий?»,— он отвечает: «Да знаешь, брат, не так, как люди, а так, брат, как возле людей».

Как только Оксен взял ложку, взяли и остальные. Первым потянулся к казанку Охрим. Бовдюг поглядел на него искоса и сердито зашевелил усами. Охрим нехотя убрал ложку, виновато заморгал мышиными глазками.

— А ну его к шуту! Горячо,— воскликнул Хома, обжегшись кулешом.

— Студи, дурачье,— подмигнул ему Латочка.

— А пшенцо разварилось, вкусненькое! Дал бы бог курятинки, а еще лучше перепелятинки — был бы настоящий чумацкий кулешик!