Водоворот - [16]

— Учись, сынок, учись. Теперь такое время — без науки никуда.

И как ни противился отец, как ни мешал учению, Влас все-таки поступил в Зиньковскую десятилетку и успешно ее закончил. Удивляясь такой настойчивости сына и в душе даже радуясь ей, Лукьян махнул на него рукой:

— Делай как знаешь. Живи своим умом.

И Влас решил поступить в Харьковский университет. Лукьян собрал ему двести рублей на дорогу, мать напекла хлеба и коржиков, брат-тракторист смастерил сундучок, покрыл его черным лаком, повесил на него здоровенный замок, приделал железную ручку — и вся семья пошла провожать Власа. На прощанье отец сказал:

— Денег посылать не буду. Другие учатся, и ты устраивайся. Почитай своих учителей и родителей не забывай.

Мать вытерла уголком платка глаза, поглядела сквозь слезы на своего первенца:

— Рушник взял?

— Взял. В сундучке.

— Береги там деньги. Да на улицах в оба гляди. Там, говорят, трамваи каждый день людей режут…

Сундучок положили на телегу, и Влас пошагал за ней. Смотрит мать вслед ему, плачет: высокий, тонкий, как камышинка, хватит ли у него сил выбиться в люди? Что принесет ему жизнь, даст ли ему счастье, или будет мотать по житейскому морю, как многих на этом белом свете? Щемит ее сердце, потому что стоят позади нее еще шестеро, и каждого жаль, и по каждом душа болит: как-то они будут жить, какие дороги раскинутся перед ними?

Ближайшая к Трояновке станция — Ахтырка. Дорога идет через Грунь, Рыбальские леса, мимо села Журавного, чьи хаты виднеются в глубокой долине; дальше пески, сосновый бор, Ворскла, монастырь на горе, в котором теперь разместилась детская трудовая колония, а еще дальше — Ахтырка. Власа вез дальний родственник, дед Терешко. На нем армячишко, брыль и огромные рыжие сапоги. Как только поднялись на Бееву гору, он остановил подводу, чтобы проверить, не забыл ли чего. На телеге лежали сундучок и дедова торба с харчами. Он пощупал то и другое рукой.

— Теперь можно трогаться. Если все будет благополучно, к вечеру доедем,— и показал кнутовищем на солнце.

Влас сидел задумавшись, и дед, решив развлечь парня, стал рассказывать, как его провожали на действительную службу.

— Напились, сломали саблю урядника и фуражку его к чертовой матери забросили. А нам что? Мы — новобранцы. Привезли нас в Полтаву, а там народу, как в покров на ярмарке — яблоку негде упасть. Слух прошел, что сам губернатор приедет напутственное слово сказать да еще и подарки раздавать будет. Ну, каждый, известно, хочет подарок из светлейшей руки получить, вот и напирает. Смотрим, выходит губернатор из экипажа, мундир в крестах, усы закручены, снял фуражку, а голова лысая. Ученые люди всегда лысые. Вот ты выучишься, и у тебя лысина будет, потому, значит, много головой работать придется. Да-а-а. Вышел, значит, сбросил фуражку да как закричит: «За веру, царя и отечество — ура-а-а!» Мы тоже: «Ура-а-а!» Слышу — один голос всех перекрывает, и говорю соседу: «Недаром же губернатором служит, чуешь, какой голос? Всех перекричал». А сосед: «Дурной ты, Терешко. Разве ж это губернатор? Это паровоз кричит». Потом губернатор еще что-то говорил, но я ничего не разобрал, далеко от него стоял. Когда он кончил — вышла вперед барыня молодая, в браслетах, в шубе и стала нам крестики раздавать. Тут началось такое, что я и рад бы убежать, да некуда: задние прут на передних, все смешалось, губернаторшу повалили, прискакала конная полиция и давай нас нагайками по спинам чистить. Вот уж добрых крестиков нараздавали. У меня с неделю спина чесалась.

Влас слушал деда, но мыслями был дома, за Беевой горой, что, синея, медленно таяла за горизонтом. Проехав половину пути, он, словно пловец, который уже видит противоположный берег и стремится поскорее добраться до него, с волнением смотрел на ахтырский лес, стараясь угадать, что скрывается за ним, где, в какой широкой степи лежит неведомый город Харьков. Как встретит его? Приветливо или враждебно? Что готовит ему, радость или тяжкое горе? Какие люди попадутся на его пути?

Под вечер приехали в Ахтырку. Терешко в привокзальном скверике распряг коня, чтобы накормить его, а Влас пошел на вокзал за билетом. Подошел поезд. На перроне засуетились пассажиры. Влас забрался на площадку и, поставив сундучок у ног в проходе, кричал через головы деду Терешке, чтобы мать не горевала и что харчей ему хватит. Дед не мог расслышать в общем шуме, что кричит ему Влас, и махал брылем. Пассажиры толкались, возмущались, требовали, чтобы Влас освободил проход; тогда хлопец прошел в вагон и стал у окна, не выпуская тяжелого сундучка из рук; ему казалось, что, как только он поставит его на пол, сундучок сейчас же украдут. Паровоз дал свисток, поезд тронулся, и мимо окна проплыл дед Терешко в брыле, с кнутом за голенищем.

К Харькову подъезжали ночью. Влас, присев на сундучок, с волнением всматривался в море огней, мелькавших на горизонте. Поезд шел быстро, и когда Влас высунулся в окно, с головы ветром унесло фуражку. Он закричал: «Остановите!» В вагоне засмеялись, и парень забился в угол, время от времени проводя себя по волосам и не веря, что уже нет фуражки. Он решил, что его ожидает беда еще похуже этой, но все обошлось. Он доехал благополучно, разыскал университет. Принялся стучать в дверь. Стучал он осторожно, но настойчиво. Ему отпер заспанный, сердитый сторож.