Водораздел - [218]

Вид у директора был очень озабоченный. Вокруг царил такой беспорядок, что действительно можно было усомниться, получится что-нибудь из этих курсов или нет. Эти мысли тревожили и самого директора. Но он ничего не стал говорить молодому карелу, который стоял возле двери с шапкой в руках и смотрел на него с такой доверчивостью.

— Садись, пожалуйста, — сказал Хуоти директор и многозначительно посмотрел на жену.

Жена директора недоуменно пожала плечами — дескать, угощать-то ведь нечем, но все же развела примус и поставила на него маленький кофейник. Пока варилось кофе, директор расспрашивал Хуоти, умеет ли он читать и писать, как живут люди в их Пирттиярви. Его, казалось, интересовало все.

— Кофе это, конечно, не натуральное, но что поделаешь, можно пить и такое, раз другого нет, — говорил директор. — Настоящего кофе теперь не достанешь. Пей, пожалуйста.

На столе появилось три кусочка хлеба. Хотя Хуоти и заметил, что хозяйка выложила на стол весь имевшийся у них хлеб, он все же взял один ломтик.

— Делать нечего, остается только набраться терпения и ждать, пока все наладится, — говорил директор, словно извиняясь перед Хуоти.

Хуоти почувствовал себя страшно одиноким. У него было такое ощущение, словно он чем-то виноват, что приехал раньше времени. Хотя откуда ему было знать? Ведь ничего не знали и те, кто направил его учиться. В остальных деревнях, по-видимому, знали, потому что кроме Хуоти на курсы еще никто не приехал.

Хуоти вспомнился дом, родная изба. Хоть и неказистая она, а все-таки родная. А теперь она там, далеко. Ой, как далеко!

Директор привел Хуоти в большую комнату, в углу которой стояли чьи-то чемоданы и мешки, и чувство одиночества стало проходить. Вскоре пришла и уборщица в красной косынке, которую Хуоти видел в коридоре, а за ней два финна в рабочей одежде.

Петрозаводск был русский город. Русскими он был основан на берегу Онежского озера, в устье реки Лососинки, и русским городом он продолжал оставаться и поныне. Правда, в городе была и синагога и лютеранская церковь, но они существенно не меняли лицо города. В последнее время в городе появилось много финнов. Часть приехала с польского фронта, часть из Сибири, часть из Петрограда, кто откуда. Все это были участники финляндской революции. Но относились они к событиям революции теперь по-разному. По-разному они относились и к тому, что происходило в России. Это Хуоти понял, прислушиваясь к разговору двух финнов, живших с ним в одной комнате. Они говорили о какой-то финской коммуне, которая образовалась где-то в далеком Буе. Они сами приехали оттуда. Но они говорили, что коммуна скоро развалится. Говорили они о каких-то убийствах, случившихся в Петрограде в финском клубе, и о возвращении в Финляндию.

— Говорят, теперь можно возвращаться, — говорил один из них, понизив голос. Он, видимо, не хотел, чтобы Хуоти слышал их разговор.

— Нет, полагаться на амнистию лахтарей нельзя, — возразил другой финн.

Говорили они о своих рабочих делах: в здании проводили электричество, и эти финны как раз пробивали в кирпичных стенах отверстия для втулок электропроводки. Свет в классные помещения надо было провести до начала занятий. Рабочие ворчали, что всегда чего-то не хватает, что совнархоз ничем не отличается от остальных учреждений, ничего там не достанешь без бумажки, саботаж да и только…

Хуоти толком не понимал, о чем шла речь, и решил про себя — для того, чтобы понимать такие вещи, надо лучше разбираться в политике, чем он. Пока и перед ним, как и перед отцом, жизнь с самых первых шагов начала ставить неразрешимые загадки, которые и для его отца часто оказывались камнем преткновения. Отец потому и отправил его, Хуоти, учиться, чтобы сын стал лучше его разбираться в жизни. А жизнь-то оказалась намного сложнее, чем Хуоти предполагал, уезжая из дому. Конечно, эти финны немало повидали на свете и разбираются в жизни.

О хлебе финны не говорили. У них был целый мешок сухарей. Они привезли его из Буя. Глотая слюнки, Хуоти думал, что, наверно, где-то там и находится настоящая Россия, где хватает хлеба. Уборщица, видимо, заметила, что Хуоти голоден, и дала ему сухарь.

Перекусив, рабочие отправились опять на работу. Уборщица повязала косынку на голову и тоже ушла.

Хуоти остался один. Один-одинешенек в большой классной комнате. Его охватила такая тоска по дому, что он чуть не заплакал. Директор обещал придумать что-то, и, дожидаясь, когда директор исполнит свое обещание, Хуоти пошел помогать уборщице убирать помещение. Он надеялся, что уборщица опять даст ему сухарь. И он не обманулся в своих надеждах.

— Ну и холодина здесь, как в подвале, — сказала ему уборщица утром. — Нашел бы ты где-нибудь дровишек.

Сама она отправилась на бойню, чтобы достать чего-нибудь на обед.

На улице дул холодный порывистый ветер, небо было сплошь в серых тучах. На дворе Хуоти не увидел ни одного полена. Большую поленницу дров Хуоти заметил возле школы первой ступени.

— Ах ты, дрова воровать вздумал. А ну-ка, положь на место! — закричала какая-то женщина, заметив, что Хуоти стал набирать дрова из поленницы.

Пришлось вернуть поленья на место. С виноватым видом Хуоти пошагал вдоль речки к лесу. Может быть, удастся набрать хворосту. Речка была узкая и мелкая, через нее можно было перебраться по камням. На другом берегу росли молодые ивы и ольха, но на дрова они не годились. Хуоти дошел до железнодорожной насыпи. За насыпью начинался лес, вернее не лес, а то, что осталось от него после того, как его срубили на дрова и на строительные нужды. Подальше, на склоне горы, сохранились большие ели и сосны. Хуоти пошел туда.