Водораздел - [157]

— Не знаю, — устало ответила Насто и заплакала.

— А-вой-вой! Вот и пришла… — запричитала мать.

Она ничуть не сомневалась, что это пришла к ним болезнь, о которой они только вчера говорили с Паро. Болезнь казалась тем страшнее, что не знали даже, как она называется. Знали только, что народу от нее погибло намного больше, чем на германской войне. И вот она пришла в Пирттиярви.

— Где у тебя болит? — спросила Доариэ, пряча серп в суслон.

— Плохо мне, — ответила Насто.

— А-вой-вой! — завойкала мать, взяв дочь за руку. — Ты же вся горишь. Пошли домой.

У Насто уже не было сил идти, и Хуоти понес ее на руках.

Укладывая больную дочь в постель, Доариэ думала, что вчера вечером она, видимо, сделала не так, как надо, было: то ли что-то не положила в горшок, то ли заклинание прочитала не так, как читала свекровь. Да и этот проклятый руочи появился так некстати… Это они, руочи, принесли с собой болезнь. Они же то и дело бегают на погост. Из деревенских вроде никто за последнее время не ходил туда…

А финн, который вчера помешал Доариэ, рассказывал в школе другим солдатам, как он отсиживался на хайкольском кладбище.

— Да, конечно, — издевался Рёнттю с нарочито серьезным видом, — поспешишь — людей насмешишь.

— Перкеле! — рассердился солдат. — Тебя бы тоже там понос пробрал.

Звали этого финна Большой Юсси. По внешнему виду он совсем не соответствовал своему прозвищу, зато на словах он был большим человеком. Даже самого Маннергейма он запросто называл Кусти и считал, что главнокомандующий недостаточно патриотичен. Будь он по духу настоящим финном, он бы не принял на службу в белую армию Финляндии русских офицеров. Из-за них-то он, Большой Юсси, и пострадал: как-то пообещал прикончить своего начальника-рюссю и совсем не добровольно оказался здесь, в дебрях карельских лесов. По духу Большой Юсси был такой же авантюрист, как и остальные, но храбрости у него теперь заметно поубавилось.

— Ругались и говорили они по-карельски, но это самые настоящие п-п-пуникки, — сказал он, нажимая на букву «п».

Во время гражданской войны в Финляндии, вернее после нее, когда началось массовое истребление участников восстания, белые стали распределять красногвардейцев, или пуникки, как они их прозвали, так сказать, на три «сорта»: на обычных пуникки — через одно «п», «паха пуникки», т. е. «плохой пуникки» — «п-пуникки» через два «п» и, наконец, на «пирун паха пуникки», т. е. «чертовски плохой пуникки» — «п-п-пуникки» через три «п».

То, что из Кеми идут красные, конечно, не обрадовало белофиннов. Еще более удручающе на них подействовало сообщение, что эти красные — карелы. Вот тебе и на! Они-то отправились сюда, чтобы избавить братьев-соплеменников от русского ига, а тут, оказывается, карелы взялись за оружие и идут, чтобы изгнать их, своих освободителей, из родных деревень. Впрочем, с тех пор, как мужики ушли на охоту и не вернулись, мысль, что так и случится, многим из солдат не раз приходила в голову. Так что новость, сообщенная Большим Юсси, не была для них полной неожиданностью. Но она заставила их вновь задуматься, зачем они пришли сюда и есть ли смысл оставаться им здесь.

— Саатана! — повторял Большой Юсси, рассказывая чуть ли не со слезами на глазах, как экспедиционный отряд оставлял Ухту. — Я своими глазами видел, как застрелился один студент, когда спускали флаг над штабом.

— Какой болван! — заметил один из солдат. — Стоило ли из-за такой ерунды.

— Наше полотенце тоже можно снять, хватит, пополоскалось там наверху, — подхватил Рёнттю, показывая пальцем вверх. Он говорил о флаге, все еще висевшем над школой.

— Ребята, ради дьявола, не надо, а то я тоже застрелюсь, — подал голос с нар еще один солдат, который во время разговора то и дело похрапывал, но, оказывается, слышал сквозь сон, о чем говорили.

Грянул смех.

— Д-д-д… — силился сказать что-то Остедт, но Рёнттю опередил его, обратившись к лежавшему на нарах:

— А ты, Эмели, еще не совсем лентяй, раз умеешь лежать целый день без устали.

— Лентяем можно прослыть и ничего не делая, — отпарировал Эмели, протирая заспанные глаза.

— Д-д-договоримся, — заговорил опять фельдфебель, — в д-д-деревне об этом ни слова.

Но несмотря на предупреждение фельдфебеля, весть о том, что случилось в Куренполви и Хайколе, распространилась по деревне, вызвала в людях напряженное ожидание. Наконец-то! Только Хилиппа Малахвиэнен выглядел озабоченным. Его, пожалуй, больше, чем белофиннов, встревожило то, что отряд, наступавший из Кеми, состоял из карелов.

— Что ты ее напяливаешь, брось! — буркнул Хилиппа, увидев, что Ханнес, собираясь идти на улицу, сиял с гвоздя шюцкоровское кепи.

А жене он сказал:

— Пусть Евкениэ придет домой.

Услышав это, Оксениэ мысленно перекрестилась и сразу же пошла на ячменное поле Пульки-Поавилы. Дочь была там, носила вместе с Хуоти снопы на прясло.

— Отец велел придти домой, — молящим голосом начала мать. — Насовсем.

— А кто будет снопы носить? — ответила Евкениэ и, не останавливаясь, прошла мимо.

— Бедная! Даже мать свою не узнает.

На глаза Оксениэ навернулись слезы.

Тут ей пришла мысль, каким образом вернуть дочь домой. На поле маленького Ховатты не было, значит, он в избе. Оксениэ поспешила к дому Пульки-Поавилы. То, что в доме соседей болели заразной болезнью, нисколько ее не смущало. В их краях не только никогда не боялись входить в дом, где могли заразиться, а, наоборот, нарочно шли, чтобы задобрить болезнь. «Оспица Ивановна, милости просим, приходи к нам в гости», — говорили, переступив порог дома, где кто-то болел оспой. Думали, что это поможет. Смерть после таких приглашений действительно заглядывала во все новые избы, но страшный обычай все еще жил в деревне.