Водка - [39]

Сегодня я пытаюсь растапливать эту пустыню другими средствами. А когда это мне не удается, нахожу утешение в объятиях другой суровой подруги - мрачной, угрюмой, неразговорчивой Трезвости с прозрачными глазами и холодным носом. Не скажу, чтобы с ней мне было веселей. Но она по крайней мере не мешает писать, да и по утрам не так страшно слышать, как просыпаются первые троллейбусы.

Михаил Харитонов В завязке

Почему я бросил пить

Когда ты - нет, не говоришь, не сообщаешь, а признаешься в этом, - первый вопрос обычно бывает о здоровье.

Спрашивают с надеждой - что, рак? печень, да? не стоит, ага-ага?

Это сопровождается легким движением корпуса назад - так отстраняются не от чего-то страшного или гадкого, а, скорее, от проблемного, могущего навязаться. Боятся именно этого: потенциально открывшейся навязчивости. Так относятся к новообращенным сектантам из разряда не очень опасных - кришнаитам или нетрадиционным баптистам. Вроде ничего плохого, но неловко - вот сейчас твой старый друг начнет убеждать, тащить, вкручивать тебе что-то, чего ты не хочешь слушать.

В твоем случае это особенно уныло, потому что известно ведь, что будут вкручивать, куда тащить. Лучше уж пусть у чувака будет со здоровьем. Жаль его, конечно, но пусть лучше у него печень не встанет, чем я буду слушать муйню.

Отвечать можно по-разному, я отвечал так: «Нет, со мной все в порядке, не надейтесь, и тут в порядке, и там в порядке, просто мне сейчас так удобнее. Так надо. Мне надо. Всякие обстоятельства, долго рассказывать. Нет, ты че, ничего плохого в этом не вижу. При мне - пожалуйста, меня это ничем. То есть мне это никак. И вообще, что это мы обсуждаем. Я чайку, пожалуй, возьму? Или кофе? Кофе тут хороший? Я в последнее время заценил, отличная вещь».

Расслабившись, они начинают интересоваться.

И долго ты так? И что, ни разу? Совсем ни-ни, не срывался? А отдыхать как? А с друзьями посидеть? А вообще чем тогда заниматься? Ну да, ты у нас книжки читаешь, и еще интернет, это такая зараза, сам часами сижу, вот где зависимость.

А ты точно не хочешь? Тут отличное, помнишь, в прошлом году? Ну, как сам знаешь, а я возьму. Бум здоровы.

***

Я перестал употреблять - вообще, начисто - в позапрошлую новогоднюю ночь. Отставленный тогда бокал шампанского я пригубил через год, на посиделках у главного редактора журнала, который вы читаете.

Ощущения были странноватые - как будто спробовал чего-то слегка подгнившего. Это естественная реакция на спирт в небольших концентрациях - продукт брожения, он образуется в природе именно когда яблочко какое-нибудь «подгнивает-подпревает». С отвычки этот старый смысл и вспомнился - не умом, а языком. Внутренняя оценка прошла такая - «что-то несвежее, но с голодухи есть можно». Потом сверху накрыло культуркой - «это же вино, это вкусно, давай-давай». Я прямо-таки почувствовал, как вкус изменился во рту - с естественного на выученный.

Учился этому делу я лет с пяти - кажется, именно на этот мой день рождения мама дала мне попробовать советского шампанского, ровно столько, чтобы «действия не было». Я попробовал и решил, - как и всякий ребенок на моем месте, - что это такой не очень вкусный лимонад, «Буратино» лучше. Потом, с возрастом, мне очень осторожно давали хорошие сладкие вина - чтобы приучить именно ко вкусному.

И - да, это работает, товарищи родители. Если ребеночек измладу поймет, что алкоголь бывает сладким, его куда сложнее подсадить на горькую. Сладенькое же в слишком изрядных количествах просто не пьется, ну вот не получается. Человек, способный на рывок выхлестать поллитра беленькой, может спокойно, капелюшечками, тянуть какой-нибудь ликерчик. «Разница».

Я впервые попробовал классический сушняк на втором курсе института, а водку впервые смог проглотить без отвращения уже после получения второго образования.

Другим везло меньше. Мама соученика, недолюбленная обстоятельствами истеричка, помню, кричала на родительском собрании, что лично отрывала бы руки родителям, которые нальют своему чаду на полпальца рислинга. Сын начал жрать родимую еще в школе - надо полагать, из чувства внутреннего протеста. С другой стороны, знавал я нескольких выходцев из семей пьющих, которые смотрели на любую тару лютым зраком - слишком помнили, что такое «у папы получка» и «мама устала»… У большинства же все было серединка на половинку: родаки, пока могли, не давали своему цветочку и понюхать «этой гадости», но очень быстро, после двух-трех скандалов, смирялись, когда подросшее чадо начинало употреблять. Это вообще беда русско-советских семей: сначала детям не разрешают «ничего и совсем», пока дети слушаются, и капитулируют, как только они слушаться перестают - «чего уж теперь-то».

Я же, повторяю, был школен правильно. Спиртное было для меня праздничным напитком, к которому я относился с некоторой опаской: выпьешь много - будешь пьян, а ведь пьешь ты не для того, а для вкуса и для аппетита. Собственно опьянение воспринималось мной как не очень желательный побочный эффект.

После десятого класса, поступив в институт, я ехал в деревню с бутылкой шампанского и бутылкой крымского - отметить с дедом. Трясясь в автобусе, полном бухих колхозников, я рассеянно думал: «Ну зачем же себя доводить до такого состояния». Дед встретил меня неласково, бутылки отобрал и спрятал, меня погнал на огород. Он был не злой, он считал, что так правильно. Вечером я стал искать бутылки, и нашел приспособление, в котором без труда опознал самогонный аппарат. Дед у меня был конструктор, и аппарат отличался оригинальностью - особенно хорош был плоский змеевик с остроумно установленным кожухом охлаждения. «Сразу и не поймешь».