Водка - [38]

И тут я понял, что Она умеет не кончать.

Это особая, сложная материя - я и о сексе-то боюсь говорить достаточно откровенно, а тут процесс куда более интимный; но возможны ситуации, при которых Она вроде бы и дает, и все вроде благополучно, и некоторое даже взаимопонимание, - но потом вступает смутное беспокойство: а для чего все это? Вы вместе уже довольно долго, вы общаетесь третий час, вокруг веселые друзья, кто-то уже хорош и звонит всем девушкам, чьи телефоны еще помнит, - а ты все чувствуешь досаду, странную неполноту: тебе хорошо, да, но ты как бы не можешь угодить неведомому божеству, которое пристально за тобой наблюдает. Раньше, когда ты был с Ней, тебе казалось, что ты прикасаешься к тонкой ткани мира, что через Нее соединяешься с истиной, теперь же для этого соединения чего-то не хватает, ты говоришь не то и думаешь не так, тобою недовольны, тебя не допускают. Примерно так же в постели: если ты кончил, а она нет, - половина удовольствия теряется, верно ведь? Ты был недостаточно хорош. С тобой было неинтересно. И чем больше я с Ней проводил времени - тем горше сознавал свое несовершенство: как всякая женщина, с которой вы успели прожить достаточно долго, Она едко и горько выявляла вашу неполноту, недостаточность, незаконченность облика. Ты столько сулил, столько обещал - и вот! Жалкое зрелище. Теперь это были отношения двух опытных, старых любовников, которые не ждут друг от друга ничего особенного; братство неудачников, которым только и осталось утыкаться друг в друга… Она не сумела добиться от меня откровений, я не сумел сказать Ей что-то самое важное, - оба мы неудачники и тем утешаемся. Вдобавок и общественная русская жизнь подошла к тупику второй половины девяностых, и я понял, что пора заниматься собой всерьез.

Я Ее бросил.

Потому что понял, что с Ней у меня не получится.

Это оказалось удивительно легко. В принципе, как известно, против любви бессильна даже ненависть - любовь убивается только страхом. А страх включился - и не метафизический, а самый что ни на есть реальный: дед выучил меня водить машину, я стал на ней регулярно ездить, однажды был задержал в пьяном виде и жестоко оштрафован (теперь бы, конечно, пришлось раскошеливаться куда серьезней, - но теперь я себе такого не позволяю). В общем, мне стало понятно, что либо пить, либо водить. А водить мне тогда очень нравилось - в Москве еще не было такого количества пробок, и новые возможности меня пленили. Она, конечно, устраивала сцены, друзья мне пеняли - они привыкли видеть меня с Ней, Она им нравилась, а новая избранница вообще почти разогнала всех друзей, потому что ей с ними было неинтересно (не подумайте, это была не марихуана, нормальная девушка, в скором будущем - жена). Но меня все это уже не трогало. Без Нее стало лучше. Прекратились истерики, сцены, слезы, утренние мысли о том, что я неправильно живу, - а с людьми мне, как ни странно, стало проще, и я уже не так в Ней нуждался. Может, я нашел, наконец, какую-то опору в себе, сколь бы пафосно это ни звучало, - ведь и любовь, если честно, особенно нужна молодому человеку. Или, напротив, старому. А в зрелости обнаруживаются другие радости.

Она пыталась еще появляться, подстерегала меня в гостях, у общих знакомых… И я шел у Нее на поводу, по слабости характера: попросту казалось неблагодарным обижать ту, которая, в конце концов, столько раз меня выручала из тоски и одиночества, была со мной в горькие минуты (мне еще не приходило в голову, что Она-то и делала их особенно горькими, насыщая своим едким, перехватывающим дыхание вкусом). Иногда Она доходила до прямого шантажа: ты не сможешь без меня, не сможешь! Я одна давала тебе это сладкое чувство гениальности, неповторимости, вспомни, как ты стоял со мной на балконе, смотрел на троллейбусы внизу, на окна напротив, на то, как фонтанчиком искр рассыпается внизу сигарета, и мир казался тебе полным милосердной, мягкой гармонии, и ты что-то такое даже сочинял, что оказывалось наутро полной дрянью… но какие были минуты! Да, говорил я, да, все было, но пойми, мы оба уже не те… Бред, кричала Она, время нереально! Не смей быть скучным стариком! Докажи себе и мне, что ты еще можешь! И я доказывал, и утреннее отчаяние перечеркивало всю вечернюю радость, а жена уходила спать в другую комнату. Примерно в это же время я брал интервью у Искандера, и он сказал мне то, о чем я позже прочитал в одной из его прозаических миниатюр: я, сказал он, тоже много пил в молодости, и даже в зрелости. Но похмелье вызывало такие муки совести, что я перешел на Баха. Вино Баха прошло более высокую возгонку, в нем совсем нет сивухи.

И я перешел не то чтобы на Баха, но на кино, на Шостаковича, на некоторых французских авторов-исполнителей, мало здесь известных, - в сочетании с определенными погодными условиями это действовало даже сильней, чем Она в молодости.

Не то чтобы я к Ней охладел теоретически: я понимаю, что здесь без Нее не выжить, что в таком жестоком мире, как русский, обязательно должна быть отдушина, позволяющая воспринимать его не таким, каков он есть. Я понимаю, что в стране, где решительно все направлено на унижение, на жажду детерминирования, где за тобой следит тысяча недоброжелательных глаз, потому что в отсутствие общей цели все только и делают, что самоутверждаются, - человеку нужны подпорки, костыли, и далеко не всегда он может выточить их из того, что у него под рукой. Жизнь вообще сурова, а в России у человека часто нет ни религиозных, ни идеологических утешений - именно здесь она такова, какова она есть. Не отвлечься, не увлечься коллективным созиданием, не пойти в кружок, вообще, не успокоиться созерцанием высокой и чистой человеческой природы, потому что у нас тут не очень верят в абстракции и не очень умеют верить вообще. Так мне кажется. Может быть, это компенсация святой и чистой веры, доступной немногим: большинство совершенно равнодушно к метафизике и холодно к окружающим. Нигде не чувствуешь себя настолько чужим всему человечеству - это особенно чувствуется в русском плацкартном вагоне, где почти невозможно поймать понимающий или просто доброжелательный взгляд. Поэтому в этих вагонах так много пьют. Пьют и в гостиницах, в командировках, в чужих городах, где никто тебе не рад, - вообще везде, где так тошно и страшно без понимающего собеседника. Она и есть такой понимающий собеседник, пусть не очень высокого разбора, пусть льстящий, поддакивающий, не сообщающий тебе ничего нового, - вроде проститутки в той же провинциальной гостинице, готовой тебя по-бабьи пожалеть (и потом так же просто ограбить). Она ничего не подскажет, не откроет, не создаст - но на короткое время сделает мир чуть более выносимым. Иногда к Ней приходится прибегать, как к последнему средству. Я только не люблю, когда Ее называют национальной идеей. Ибо тогда получается, что наша национальная идея - сначала сделать мир абсолютно невыносимым для жизни, а потом залить в себя вредное химическое вещество, чтобы оно хоть на секунду согрело тебя среди ледяной пустыни.