Во всей своей полынной горечи - [69]

Председатель повернулся к нему и словно только теперь увидел в гараже чужака.

— Это Толька Багний, — поспешил объяснить Янчук, — Прокопа-объездчика сын. Шофер! Демобилизовался на днях. Первый класс имеет.

В лице Ковтуна что-то дрогнуло, и во взгляде будто всполох мелькнул: то ли любопытства, то ли изумления. Мелькнул и исчез бесследно.

— А-а, слышал, как же… — просто сказал председатель и протянул руку. — Рад видеть. Ковтун.

Толька, оторопев, деликатно пожал председателеву руку, большую, пухлую, как оладья, в замешательстве назвал себя — выдавил какой-то детский лепет, не узнавая себя и презирая за эту свою растерянность. Надо ли добавить «очень приятно»? Так ведь, черт, не с девчонкой знакомился!.. А, обойдется и так.

— Слышал, слышал… — повторил председатель, вновь возвращаясь к тому небрежно-насмешливому тону, которым только что говорил с Янчуком. — До генерала, значит, решил не служить? Отдохнул-погулял?

— Да уж надоело отдыхать. Вот хожу, присматриваюсь.

— А сарай у матери так и стоит непокрытый, снег вот-вот выпадет…

— Стоит..

— Какие же планы на дальнейшее?

— На работу пока надо устраиваться.

— Почему «пока»? Ну да, разговор на ходу — это не разговор. Так что заходи, потолкуем, товарищ сержант!

— А откуда вы знаете, что сержант?

— Председателю положено. Значит, после обеда часа в три?

— Часа в три? — прикинул Толька, словно день у него весь был расписан по часам. — Можно.

Ковтун загадочно улыбнулся и направился к машине. Открыв дверцу, вспомнил:

— А этому саботажнику, — кивнул на Янчука, — надо все же помочь. Он только на язык горазд, как Домаха Гармошка…

«Газик» отъехал, бывшие в гараже ребята стали подтрунивать над Миколой, а Толька все никак не мог прийти в себя, ошеломленный не столько нежданной встречей, сколько тем, что председатель колхоза, который чрезвычайно редко оделяет знаками внимания рядовую публику из опасения уронить свой авторитет, повел себя столь непривычно, что Толька даже растерялся. С ним это случалось нечасто. Представился, руку подал, что бы это могло значить? И чего это он, Толька, вызвался подсоблять, точно заранее предлагал себя на роль мальчика на побегушках? Хлопцы подумают — выскочка. Тьфу, черт! Дернуло за язык… Не успел и шагу ступить, а уж сколько промахов. Если так и дальше, будут им помыкать кому не лень. Подменным поставит, факт. Нет уж, дудки, оплошки он больше не даст.

Детей своих объездчик никогда не баловал родительским вниманием и заботами — ни тогда, когда пребывали они в младенческом возрасте, ни в отроческом, росли ребята, как бурьян, сами по себе, целиком отданные на попечение матери, усилий которой хватало лишь на то, чтоб как-то одеть-прокормить всю ораву, и потому ходили в школу через пень колоду, учились, кроме Тольки, из рук вон плохо, но зато на редкость дружны были во всех ребячьих баталиях. И если какой-нибудь из хлопцев являлся домой с фонарем под глазом или рассеченными в кровь губами, тот мог рассчитывать лишь на отцовский нагоняй — за то, что дозволил себя побить или разукрасить. «А вы хотите, чтоб они у меня мазунчиками стали? — вопрошал во гневе Прокоп, когда поступала жалоба на ребят. — Не будет такого!»

Дальше этих и подобных им заявлений воспитательные функции родителя обычно не простирались, и если Прокоп иногда и прибегал к нравоучительным беседам с вольнолюбивыми чадами своими, то объяснялось это не пробуждением сознания гражданской ответственности за воспитание подрастающего поколения, а единственно исключительностью обстоятельств. Так произошло, например, когда средний, Толька, окончив семилетку, пренебрег издавна установившейся в роду Багниев традицией — пошел не в ездовые, а в восьмой класс. Случай был особого рода, и потому Прокоп порой предпринимал воспитательные акции, стремясь внушить сыну-старшекласснику те из житейских принципов, которые считал наиболее существенными.

«Учишься? — спрашивал, застав Тольку за учебниками. — Ну, ну, давай шуруй. Выучишься, может, даже и бригадиром станешь. Как Ясько Маланчин. Тот тоже десятилетку кончал. Образованный, куда тебе: что ни шаг, то и мат. Как обложит, так аж завидки берут! Грамотный, что и говорить. Куда нам до него, с четырьмя-то классами!.. Ну, шучу, не понимаешь разве? Наука — оно, конечно, хорошо. А умная голова на плечах все же лучше. Сколько в наше время грамотных дураков по свету ходит!.. Наука — она ума не прибавит, если его от рождения не дадено. Так что на ус ты все мотай, а голову всегда при себе имей. Свою голову! Читай, слухай, а делай по-своему. То есть и слухай и никого не слухай. Усек?»

«И вас тоже?» — спрашивал сын.

«И меня тоже! — рубил ладонью воздух Прокоп, понимая, что отступать некуда. — Своим умом жить надо!»

«Значит, и то, что вы говорите сейчас, тоже слушать не нужно?»

Прокоп недоуменно морщинил лоб, тщась разобраться в каверзном ходе мысли сына и, улучив подвох, хлопал себя по колену:

«Ат, как закрутил хитро! Ну, батька тебе на кривой не объехать, врешь. Я к чему ведь веду? К тому, чтоб ты самостоятельность свою имел, свою вроде политику в жизни. Мужик без политики — это не мужчина, а тряпка и дерьмо. Вот о чем разговор! Ты суть уразумей, а за слова не цепляйся. Который человек самостоятельный, того я могу, скажем, и не принимать умом или душой, несогласным с ним быть, но уважение ему — вот оно, пожалуйста!»