Во всей своей полынной горечи - [65]

Ангел вильнул хвостом, ступил шаг и остался на месте, всем своим видом давая понять, что извиняется, что и рад бы приблизиться, но еще не настолько знает молодого хозяина, чтобы доверять ему во всем.

Это уже не первый случай, когда Толька обнаруживал следующего за ним в отдалении пса, привыкшего всюду сопровождать отца. Кто-то рассказывал, будто видел, как Ангел приходил сюда, на сельское кладбище, вскоре после похорон и подолгу лежал у могилы хозяина. Была ли это правда или выдумка падких на душещипательные истории баб, об этом можно было лишь гадать. Все эти дни Тольке было не до собаки, он и дома замечал Ангела только изредка. Пес держался на расстоянии и даже к миске с похлебкой подходил лишь тогда, когда Толька отходил. «Батина школа!» — хмыкал тот удивленно. Он не помнил, чтобы отец когда-нибудь особо ласкал собак — не в его это привычках, — но тем не менее они были привязаны к нему, как ни к кому другому из семьи. Хозяина в нем чуяли, истового собачника?

— И ты, значит, проведать решил…

Толька внезапно почувствовал, как в груди, спирая дыхание, растет судорожный комок, поднимается выше, подбираясь к горлу. Он вздохнул глубоко, широко раздувая ноздри, захватывая побольше воздуха, посмотрел на небо, затянутое серой туманной мутью, и клубок отступил, осел.

Кладбище было большое, старое. Середина его, где покоились предки ныне живущих сычевцев, густо заросла кустами сирени, рябиной, черемухой. У въезда высился обелиск, огражденный массивными цепями, здесь были похоронены воины, павшие в бою за село в годы войны. На опушке непролазных черемуховых зарослей два ряда могил, давних и совсем свежих, с оградами и без них. Отцова была третьей в ряду: черный крест, на металлической пластинке — неуклюжие, выведенные белилами каракули с потеками. У основания креста, перевязанного отсыревшим в тумане и слегка уже вылинявшим рушником, стояла пол-литровая стеклянная банка из-под консервов с остатками воды — мутная, забрызганная землей.

Толька тупо смотрел на все это, разминая в пальцах папиросу, ожидая, что накатится на него волна жалости, как там, у дороги, когда он увидел Ангела и заговорил с ним, поднимется, собьет дыхание, стиснет грудь, и он, может, всхлипнет, отвернется… Но ничего этого не было, и он просто стоял и смотрел, изумляясь своему спокойствию и бесчувствию. Все тут было просто и буднично — и могила, еще не успевшая осесть, и сваренный Пономарем крест из двухдюймовых труб, и кривая, с потеками, надпись, начинавшаяся обычным «Здесь покоится прах…», и этот заляпанный дождевыми брызгами «слоик», в котором неизвестно зачем ставят на могилу воду, и обвисший влажный рушник, повязанный кем-то из теток, отцовых сестер. И не верилось, что под этим холмиком лежит в толще земли тот, который ходил, ел, спал, говорил, кого звали Прокопом, Прокопом Поликарповичем, батьком… И мыслей не было — так только, какие-то отрывочные бессвязные картинки прошлого, была удручающая пустота, и на самом донышке ее оставалось что-то от того разговора с Ангелом, что-то ноющее, но неясное, как эта желтая вода в мутной банке.

Толька закурил.

В тот давний памятный вечер он пришел из кино поздно, спать не хотелось, и он присел на лавку под хатой. Ночь была лунной, в соседском саду пышно цвели яблони. У ног вертелся кудлатый щенок Буян, тыкался мокрым носом в руку, требуя внимания. Толька почесал ему за ухом, песик тотчас перевернулся на спину, подставив упругое пятнистое брюхо, и, высунув кончик языка, замер в предвкушении удовольствия.

По улице катился собачий брех, сопровождая кого-то припозднившегося, кто добирался домой. «Не иначе как батя бредет…» — подумал Толька, когда лай перекинулся к ближним дворам: бобики и барбосы тявкали с таким остервенением, что аж захлебывались. Похоже, по усадьбам рыскал бесстрашный Черт. И будто в подтверждение догадки, скоро уже совсем близко раздалось хлипкое, плоскозвучное пение, какое бывает тогда, когда поющий растягивает рот до ушей, растягивает от избытка переполняющих чувств, и Толька, еще не видя отца, находившегося где-то за углом, уже видел его перекошенный в капризном изломе рот.

Лучше не-ге-ге-ту того цве-ге-ге-ту!..

Когда яблоня цвете-гот!..

Толька сунул под каблук окурок, придавил и растер.

Черный широкогрудый пес выскочил из-за сарая и смело кинулся к лавке. Обнюхал вскочившего щенка, вильнул Тольке обрубком хвоста и подался встречать входившего на подворье хозяина.

— Ты… Толька?

— Набрались так, что уже и не узнаете?

Прокоп постоял, покачиваясь, и вдруг гаркнул:

Вся душа-га-га моя пыла-га-га-ет,

Вся душа моя горит!..

Оборвал песню, подошел, пошатываясь, и устало плюхнулся на скамейку.

— Фу! — выдохнул тяжело. — Набрался, как тютя!

— А что за оказия?

— А на толоке был. Еду, значит, а у Гриця толока. Подмурок как раз кончали. Там такой подмурок!.. Шесть на двенадцать метров! Словно под клуб готовит. И на кой черт людям такие домины.?

— Ну а вы-то чего там оказались? Вас же не звали на толоку?

— Вот тебе и на! Объездчик, он же за всем должен присмотреть: откуда, зачем и вообще… Почему он называется объездчик? Объехать все должен, во все вникнуть. Понял? Ну, иди сюда-а, Чертушка, кобелина ты этакий… Дай я тебя поцелую в морду твою поганую, сук-кин ты сын собачий!