Во всей своей полынной горечи - [64]

С вечера Ганна успела прикорнуть немного, а после прихода Веры долго не могла уснуть, лежала, тараща глаза в потолок, зевала, ворочалась, подкладывала руку под щеку, но сон не шел к ней. В тишине монотонно тикал маятник, и под размеренный стук этот так ясно и легко думалось обо всем, что было, есть и что еще будет. За многие годы она настолько уж привыкла к горемычной вдовьей судьбе своей, что теперь, когда наконец жизнь вроде наладилась, Ганна иной раз с ужасом начинала опасаться, как бы не сглазить: уж больно хорошо все складывалось — не переменилось бы, не пошло кувырком. Что может перемениться? Откуда ей, темной бабе, знать! Мало ли что… Взять хотя бы Веру. Девка видная, от хлопцев отбоя нету: и Стусь Олекса что-то возле нее крутится, на дом даже захаживал, и другие, по слухам, в ухажеры набиваются. Кто бы там ни был, а придет пора замуж выходить. Вот и будут, стало быть, перемены. А как все сложится, к лучшему или совсем наоборот, поди угадай! Начнутся, гляди, всякие ссоры да раздоры, и не видать тогда светлых дней. А так хотелось бы ей, Ганне, хоть немного радости на старости лет! Как вспомнит всю прожитую жизнь — до войны только и пожила всего годков семь-восемь по-человечески, а потом… Ну чем тот колхоз мог помочь вдове, когда сам коровенками и пахал и сеял, когда коровам, как людям, трудодни начислял?! Вспомнит, как дети ее, будто старченята, во всем холщовом, домотканом ходили, и юбчонки в бузине крашенные, и кофтенки из той же конопли грубой, как вязанки на себе таскала, чтоб в холодной хате протопить, как в ледяной воде задубелыми красными руками нищенское дрантя свое стирала… И ведь умом своим понимала Ганна, что старое не воротится, а все равно боялась, как бы не вернулось что из послевоенного прошлого, того самого, что въелось в руки ее, мослаковатые, раздавленные работой, въелось в лицо, без времени постаревшее, в кожу, в самое сердце въелось, и не вытравить его оттуда никаким, даже самым радостным, дням.

С утра, с рассвета, пал туман, сначала как дымка, а дальше погустел, заклубился, пошел волнами, холодный, волглый и липкий.

После завтрака Толька засобирался в колхоз.

— Пойду погляжу, как там, — сказал матери, сняв с вешалки армейский свой бушлат. — Надо же когда-нибудь начинать.

— Как знаешь… — отозвалась Анюта, убирая со стола. За ту неделю, что сын был дома, она будто помолодела на десяток лет. Хлопотливая по натуре, она в эти дни успевала и в поле, и настряпать, и даже бидон бурака заквасила, чтоб самогонки выгнать, хотя прежде никогда такого не практиковала и даже духа не выносила ее, проклятой, и все ради сына. — А то погулял бы еще недельку-другую. С работой успеется. Как захочешь, так и будет. Мне абы ты был… Петьку приструнил бы, а то совсем, поганец, от рук отбился. Сарай, правда, не мешало бы покрыть — глаза колет, все напоминает… Я б и сама с ним управилась, мастеров наняла, так некогда все — то бараболю копать приспело, а то на бураки…

— Сделаем, мамо, все сделаем, дайте только срок.

К гребле Толька шел огородами, и чем ниже спускался, тем плотней становился туман. В низине, у ставка, сплошная молочная пелена застлала все вокруг, рыхлыми клоками туман, казалось, застревал меж голых веток придорожных верб. Где-то рядом закрякали утки, потом раздался всплеск и скрип круто развернутой на водопое телеги. «Гаття-соб!» — понукал лошадей ездовой. У шлюзов журчала вода, просачивавшаяся в щели и стекавшая по каменным плитам в колдобину, в которой когда-то Толька люлькой ловил с хлопцами толстых пучеглазых карасей. Возле молокозавода, едва угадывавшегося в туманной мгле, слышно, суетились, гомонили люди, звякали бидоны, фыркали кони, — видимо, как раз принимали утреннее молоко. С горы с зажженными подфарниками спускалась машина, и Толька обрадовался ей, будто встретил в чужом селе свояка, с которым можно и поболтать, и закурить тем паче. В кабине, однако, сидел за рулем совершенно незнакомый парень, и Толька, обманувшись, даже остановился, посмотрел вслед: вот тебе и на — ездят по селу всякие, а он и не знает, кто такие!

У железной решетчатой арки, с незапамятных времен украшавшей въезд на колхозную усадьбу, он свернул на шоссейку, и вновь, как при встрече с незнакомым шофером, дохнуло на него холодком отчужденности при виде неузнаваемо преобразившейся улочки и штакетника, огораживавшего теперь колхозный двор. И лишь перезвон молотков в кузнице, долетавший из тумана, да мычание телят в загоне свидетельствовали, что он дома, в родном селе, и как бы возвращали к прежним временам, в прежний хорошо обжитый мир, где все было знакомо и понятно.

Матери Толька не все сказал — зачем, когда с отцом у него свои отношения? В конце концов, родители — люди сводные, даже если и прожили под одной крышей много лет, а ему батько, какой бы он там ни был, хороший или плохой, человек родной. А сегодня туман — самый подходящий случай…

Уже сойдя с шоссейки, он почему-то оглянулся и увидел на дороге, на обочине, силуэт собаки. Она стояла и выжидающе смотрела на него. Когда пес увязался следом, Толька не заметил.

— Ангел, и ты пришел? Ну иди сюда, чего же ты!