Во всей своей полынной горечи - [22]

Солнце уже поднялось над крышей сарая. Высохла роса. Стало припекать.

Скрыня наконец опорожнена, перевернута вверх изрешеченным шашелем днищем.

— Смотрите, дядьку, и вот дырка! — кричит в восторге и ужасе восьмилетний Сережка, и глазенки его блестят от возбуждения. — Да еще какая! И вот опять… Дедуня, несите молоток и цвяшки, будем ремонт делать! Молоток и цвяшки, чуете?

— Молоток? — наклоняется к внуку дед. — То ты ж вчера носил по двору, куда подевал? В огороде погляди…

Дед и внук неплохо понимали друг друга, потому что, когда отец и мать уходили на работу, малый и дед оставались на хозяйстве, коротали вдвоем дни. Дед больше, правда, дремал, сидя на дровах под орехом, а непоседа Сережка успевал за это время переделать кучу дел. Однажды он сжег соломенный курень, укрывавший погреб. Сарай уцелел. И хата тоже. А курень сгорел. Пришлось отцу новый погреб сооружать.

— А это видите? — Марина показывает деду какую-то бумажку голубого цвета, сложенную вчетверо. Развернутая, она похожа на блин с сильно зазубренными краями. — Это Петькин аттестат зрелости!

Дед Михалко хмыкает с прежним веселым удивлением, поражаясь тем причудливым очертаниям, которые приобрел документ об образовании, пролежав без движения полтора десятка лет: это же надо так обгрызть!

Потом внимание всех переключается на бумаги, обнаруженные в ящичке. Тут в числе прочего оказалось и последнее письмо старшего сына, без вести пропавшего еще в сорок втором, и квитанции об уплате членских взносов в сельскую потребительскую кооперацию, датированная тридцать вторым годом…

Когда наконец содержимое ящичка изучено, мужчины вновь принимаются за сундук, а Марина сортирует платки, белье, отдельно складывая в стопки то, что уцелело. На глаза ей попадается покрывало, приготовленное дедом на случай собственной кончины: льняная простыня с тиснеными рисунками из библейских сюжетов и старославянской, с титлами, вязью по краю.

— О, это уже что-то! — оживляется Олег и тут же завладевает покрывалом, расстилает на траве, читает, смакуя и восторгаясь, точно ученый, обнаруживший древнюю икону.

Дед Михалко с любопытством наблюдает, как Олег носится с покрывалом по двору, как развешивает на зачехленных «Жигулях» и щелкает затвором фотокамеры.

— Дядьку, а это пойдет? — Сережка с надеждой во взгляде показывает железки и жестянки, добытые из кучи железного лома, что за хатой. — Чтоб дырки забить железом, тогда мыши не прогрызут. Там еще есть!

— Молодец, все сгодится! — подхваливает его Виктор, прикидывая, куда и как, собственно, вбивать гвозди, если весь низ сундука насквозь трухлявый.

Окончив ревизию дедова имущества, Марина начинает хлопотать в сенях у газовой плиты, — скоро обед, а у нее еще ничего не сготовлено. Виктор с малышней возятся у скрыни — примеряют планки, пилят, стучат молотком, и дед Михалко удовлетворенно хмыкает, видя, с каким усердием стараются ребята. Поначалу он и сам норовил помогать, да потом понял, что только мешает.

Временами в саду гулко падали яблоки — стукались о ветки, тяжко бухали в траву. На подоконнике, забытый Олегом, мурлыкал транзистор. В бездонной небесной выси, набиравшей ближе к полудню белесоватый оттенок, стороной потянул реактивный, оставив длинный, вспухающий след.

— Готово! — наконец заключил Виктор, осматривая сундук. — Сто лет теперь ему еще стоять! А пока пусть просушится, проветрится.

И скрыня остается одна посреди двора.

Дед Михалко присаживается под орехом на доски. Скоро подъедет Петро, оставит на улице трактор с угрожающе задранными кверху штырями стогометателя, похожего на чудище с длинными руками, и, пока сын будет обедать, Сережка с Алешкой будут блаженствовать в кабине, трогать рычаги и гудеть на все лады. Ишь до чего додумались — солому и ту машиной складывать. Раньше-то все руками. Оттого и дрожат они теперь, сколько переделано ими всего! И пахали, и сеяли, и жали, и косили, и молотили, — все ими делалось. А сейчас дед совсем оплошал, никуда уж не годится. Охо-хо-хо!..

Глядя на сундук, обновленный заплатами, дед Михалко вспоминает прежние времена, жену и детей (было семеро, а остались лишь Марина да Петро, одни поумирали, других война забрала)… Слава богу, что хоть двор не опустел. Не зря, значит, все, не зря вроде, выходит, и век прожил. Даст бог, и у Петра с невесткой наладится, тогда и вовсе славно будет. Вот только поговорить не с кем: какой с глухим разговор? А так бы оно и ничего…

Деда клонит в сон, все ниже опускается седая голова. Выбеленные временем, в пятнах и вздувшихся венах руки покоятся на коленях, сложенные пригоршней, и загрубелые, с крепкими ногтями пальцы чуть шевелятся, подрагивают, будто видят далекие тревожные сны.

ДЕСЯТЬ ДОЛГИХ МИНУТ

— Ты говоришь — просто… — рассуждал Алтухов, палицей подвигая в затухающий костерок обугленные прутья. — Спьяну, сдуру — оно конечно. Хотя и это не укладывается. Подумать только: когда-то родился он совсем крохотным… Отец на радостях готов был всех нянек-сестер в роддоме целовать. Да что там нянек — весь мир готов обнимать! А потом надо было вырастить: детсадик, школа, экзамены всякие, заботы, тревоги… Это долгие годы труда, переживаний. И затем подходит какой-то кретин и в мгновение ока обрывает все это.