Во всей своей полынной горечи - [21]

Пока Марина перетряхивала, выносила и развешивала все это кроватное добро, дед Михалко заглядывал в закуток, придерживаясь рукой за стену, заглядывал с детским живым любопытством, точно содержимое кровати представляло интерес, сродни тому, какой вызывает вскрытие скифского клада. Из темного угла глядел с иконы засиженный мухами Иисус Христос, предостерегающе подняв сложенные в пучок персты.

— Хай бы оно там было!.. — иногда говорил дед Михалко и, пошатываясь, сторонился, пропуская дочку с очередной охапкой кроватного барахла.

Наконец настал черед сундука. С незапамятных времен стоял он в темной, без окон, каморе среди мешков с зерном, кадок и разной домашней утвари. Виктор с сыном Олегом, студентом, примерившись, подняли его и, с трудом развернувшись в сенцах, выставили во двор.

Вынос дедовой скрыни явился, разумеется, событием из ряда вон выходящим, поскольку никто из домашних, исключая старого хозяина, ни разу не видел скрыни вне каморы, где она, похоже, вросла корнями в землю, — казалось, ни поднять ее, ни сдвинуть. А вот поди же, как просто все оказалось: взяли да и вынесли! Поставили посреди двора, и на дворе много солнца, у хлева куры бродят, по улице машины и подводы проезжают, люди проходят, и никто не ахает, не изумляется, хотя вот оно, чудо, у всех на виду!

Домашние обступили скрыню, точно это невидаль какая была, и даже маленькие внуки, народ очень занятый, оставили игру, привлеченные необычной картиной: дедова скрыня!

— Любопытно, весьма и весьма любопытно! — приговаривал Олег, потирая руки в ожидании, когда скрыня будет отперта. — Лешка, тащи сюда фотоаппарат, тут сейчас что-нибудь уникальное явится миру!

У Олега длинные, до плеч, волосы, перехваченные на лбу тесемкой; над верхней губой и на подбородке чуть пробивается юношеский пушок. Узкие спортивные брюки и обнаженный торс, загорелый и мускулистый, выдают в нем заядлого спортсмена.

Скрыня была сплошь опутана липкой пыльной паутиной, снизу вся источена шашелем и с такими великолепными, проторенными многими поколениями мышей дырами, что ими наверняка пользовались еще грызуны периода войны, а может, и далекие предки их. Домашние смотрели на сундук дедов так, как если бы это был саркофаг фараона, изъятый из гробницы, где он простоял в забвении три тысячи лет.

Какой возраст сундука, этого и сам дед Михалко не мог сказать, потому что сундук был бабкиным приданым. Когда-то везли его с почетом в дом жениха, и был он символом семейного счастья и благополучия. А потом пошли иные времена, и оказался сундук в каморе.

Пока дед искал ключи, Олег потрогал скрыню, и тут все убедились, что замок имел чисто символическое значение: сундук легко расслаивался на части.

В нем оказались куски слежалого домотканого полотна, ящичек с остатками изгрызенных мышами свеч и бумаг, стопка платков, припасенных дедом для своих похорон, комплекты слипшегося ненадеванного белья — все это было пересыпано, загажено бумажной и прочей трухой вперемежку с мышиным пометом. На внутренней стороне крышки коробились вылинявшие цветные вырезки из «Огонька».

— Отделка… В стиле рококо! — разочарованно фыркнул Олег и тут же отчалил, утратив к скрыне всякий интерес.

— Пропало все… — охала Марина, перебирая вещи. — Все поедено! То зачем же держать все это под замком? Кто его у вас заберет? Мыши свечки все съели и всю вашу божественную амуницию. Псалтырь — или что это? — и то обгрызли!

— Ага… — кивал дед головой.

Марина полистала какую-то книжицу явно божественного содержания — с ломкими желтыми страницами, заляпанными воском, и основательно подпорченную грызунами.

— Отчего ваш бог не покарал мышей за то, что они святое писание погрызли? Почему не покарал, спрашиваю? — кричала деду в волосатое ухо, потрясая обезображенным томиком, и глаза ее светились озорством. — Он должен был наслать на них мор или что там еще? Почему не наказал, если он всевидящий?

— Ага… — многозначительно, с султанской степенностью соглашался дед Михалко и молодо хмыкал, точно взбрыкивал, с веселой беспечностью махая рукой: — Поели, га?!

— Зачем же их наказывать? — вступился за мышей Олег, ножиком строгавший в тени ореха деревянную безделушку. — Съели и, стало быть, прониклись святым духом. С точки зрения культа это весьма похвально. Грызть основы учения в прямом смысле — что может быть трогательнее? Это же свидетельство бесконечной верности и преданности…

— Ну, зарядил! — отмахнулась Марина, выкладывая между тем содержимое скрыни на траву. — Ты-то учебник по сопромату небось не сгрыз перед экзаменами.

— Учебник из институтской библиотеки, общественное достояние, как можно?..

Опершись на палицу, дед Михалко время от времени подносит к уху заскорузлую ладонь, тщетно старается уловить нить разговора, понять, отчего это смеется дочка и почему размахивает ножиком внук-студент. Корявые огрубевшие руки деда белым-белы, точно у некоего интеллигента-чистоплюя, гнушавшегося черной работы, сроду не державшего ни лопаты, ни вил, ни цепа, ни серпа… Кажется даже, будто дед Михалко нарочно вымачивал их в каком-то отбеливающем растворе. Только вот крепкие окаменевшие ногти да жесткие ладони с еще не сошедшими мозолями и бурыми старческими пятнами на тыльной стороне никого не обманут: это руки крестьянина, трудившегося всю жизнь без роздыха; и даже сейчас не разгибающиеся, сведенные тяжкой работой пальцы, покоясь на палице, временами подрагивают, будто видят тревожные дурные сны.