Во львиной пасти - [35]

— Не до того ему было: он сильно ранен и лежал на земле без памяти, с забинтованной ногой, — сам, видно, дорогой оторвал себе рукав рубахи да забинтовал, только крови не унял.

— Но он жив?

— Еще дышит, но о сю пору не очувствовался. Волкодавы ваши его тоже порядком, кажись, потрепали: вся ливрея на нем изодрана.

— Надо сейчас обыскать его!

— Сделано. Мы обшарили его до ниточки.

— И что же?

— Да ничего!

— Никакого плана?

— Ничего, говорю вам. Верно, по пути в воду бросил, чтобы не было улики.

— Либо никакого плана и не было, — вставил фон Конов.

— Ну, нет, извините, — уверенно возразил комендант. — Показанием часового обстоятельство это вполне установлено. И зачем бы негодяй этот спасался от нас, если бы не знал за собою тяжкой вины? Итак, мне кажется, мы можем не медля постановить наш приговор, чтобы в двадцать четыре часа военное правосудие было удовлетворено.

— И мне, господин комендант, как наиболее содействовавшему поимке преступника, хоть и неактивному офицеру, вы не откажете теперь, надеюсь, если не участвовать в решении суда, то присутствовать при судоговорении? — не без самодовольной колкости спросил де ла Гарди.

Опалев преклонил голову.

— Услуга, которую вы оказали нам в этом деле, майор де ла Гарди, так велика, что ваша просьба должна быть уважена, при условии, конечно, что вы не будете высказывать вашего личного мнения, пока сам суд не сочтет полезным прибегнуть к вашей опытности. Итак, господа…

— Виноват, господин полковник, если я позволю себе еще раз прервать вас, — заявил фон Конов. — Допрос ведь окончен?

— Одного подсудимого — да.

— А другой, пока несколько не оправится, очевидно, не может быть допрошен. Стало быть, все, что можно было пока дознать, нами дознано. Но достаточно ли собранных улик, чтобы, по долгу совести, произнести справедливый приговор? В чем все наши улики? В том, что этот молодой человек возомнил себя новым Икаром, приделал себе так же восковые крылья и полетел за море, но так же, как древний Икар, слишком близко подлетел к солнцу, опалил себе крылья и кувырком упал в море. Ужели же мы навесим еще бедняге камень на шею!

— Камень или петлю — обязательно! — подхватил с азартом де ла Гарди, который не мог дождаться конца аллегорической речи фон Конова.

— Простите, господин майор, — остановил его председатель. — Вы желали только присутствовать при судоговорении… Нет, нет, не уходите! Сидите, сделайте милость. Только сдерживайте немного ваш темперамент. Так что же нам делать, по-вашему? — обратился он к великодушному защитнику русских.

— Мое мнение, — отвечал фон Конов, — осмотреть прежде всего вещи обоих подсудимых, хотя между ними, вперед ручаюсь, ничего подозрительного не найдется.

— Лучше не ручайтесь, — сказал Опалев, нетерпеливо барабаня по столу пальцами. — А далее что же?

— Далее следовало бы все-таки выждать, пока очнется и будет в состоянии дать показания камердинер господина маркиза…

— Самозванного, да. Вы, майор фон Конов, раз приютив у себя этого самозванца, считаете уже вашим священным долгом отстаивать его во что бы то ни стало. Это делает честь вашему сердцу, но в данном случае каждый из нас должен быть не столько сердобольным человеком, сколько примерным солдатом, а солдат, подобно стали своего штыка, своей сабли, должен быть тверд и непреклонен телом и духом.

— И разить сплеча, без разбора и правых, и виноватых — благо подвернулись?

— Вы забываетесь, майор фон Конов! — вспыхнул председатель.

— Прошу извинить меня, господин комендант. Но и над солдатом есть высший — Божий суд. А в столь темном деле, как настоящее, где от случайного большинства голосов pro или contra зависит жизнь и смерть двух ближних, по всей видимости вовсе не злонамеренных, а просто легкомысленных, — я полагаю, не может быть теперь же постановлен по совести правильный приговор.

— Так что же нам делать, по-вашему, с подсудимыми?

— Я предложил бы, впредь до собрания более весомых улик, обоих взять под арест, а все обстоятельства дела препроводить в Стокгольм на уважение верховного военного совета.

Предложение фон Конова вызвало между его товарищами оживленные прения, но в конце концов оно восторжествовало с той модификацией, что ради большей верности вместо простого ареста подсудимые должны были быть заключены в казематы цитадели. Для своего гостя, впрочем, фон Конову удалось выговорить одно облегчение: чтобы его не заковали в железо.

Происходили прения, разумеется, на шведском языке, и поэтому Иван Петрович, стоявший по-прежнему перед своими судьями по ту сторону стола, оставался в неизвестности относительно своей участи, пока председатель неизменно учтиво, но сухо не объявил ему о решении суда.

— Обещаетесь ли вы, mein Herr, — прибавил он, — честным словом дворянина — не делать никаких попыток к побегу?

— А если нет? — вскинулся Спафариев.

— Тогда не взыщите, придется надеть на вас наручники, приковать вас к стене.

— Но я — дворянин!

— Вот потому-то вам и предлагается такая льгота. «Сила солому ломит», — вздохнул про себя Иван

Петрович и, скрепя сердце, дал требуемое «слово дворянина».

— Суд удовлетворяется вашим словом, — сказал Опалев. — На всякий случай, однако, предваряю вас, что выбраться из наших казематов немыслимо, так как, кроме тюремного сторожа, который будет приносить вам пищу, при казематах установлен постоянный усиленный караул. За сим, господа, объявляю заседание закрытым.