Во имя любви - [41]

— Хватит, пап! — оборвал его словоизлияния Федечка. — Кончай со своей мистикой. Есть заурядная нравственная дилемма — порядочно поступить или не слишком. Такие каждый человек каждый день решает, даже не замечая того.

— Плохо, что не замечая, — парировал Федор Павлович. — Так незаметно все вместе и соскальзываем…

— Ну умник на умнике! — язвительно произнес Санчо, вклиниваясь в дискуссию кровных родственников. — А чего делать конкретно? Смыться? Исчезнуть?

Новое предложение, прозвучавшее из уст соратника, пришлось Лаврикову по душе еще меньше, чем предыдущее. Представив себе картину, как он, бывший вор в законе, спешно собирает свои вещички и дает деру, Федор Павлович пренебрежительно поморщился.

— Я из спринтерского возраста вышел, — ответил Лавр. — И Ольга с мальчиком не очень-то разбегутся… Наконец, это стыдно! От кого скрываться? Людям от… как их?.. От подобия зверей, от нелюдей? Не, я не побегу. Пусть режут, стреляют — не побегу, и все.

Санчо понятливо покачал головой.

— Значит, если исключить термин «жопень», — резюмировал он, — остается безвылазный тупик.

За столом снова воцарилось молчание, и теперь уже стоящий поодаль Кирсанов счел для себя необходимым обнаружить собственное присутствие. Он и так уже слышал достаточно и чувствовал себя из-за этого крайне неловко. Тактично кашлянув, мальчик вышел из-за листвы и оказался в поле зрения заговорщиков.

— Простите… — Он совершил пару осторожных шагов по направлению к столу. — Я слышал… Нечаянно… — Три мужских головы повернулись в его сторону. — И мне кажется, ваши трудности появились из-за меня и мамы. А это нечестно.

— Что нечестно, Иван? — открыто поинтересовался Лавриков.

— Нечестно заставлять других мучиться из-за себя. — Иван выдержал его взгляд. — Я — Кирсанов…

— А я — Санчо, — с усмешкой подхватил диалог Мошкин, надеясь столь незамысловатым образом разрядить ситуацию.

Однако никто не принял его энтузиазма.

— Да помолчи! — одернул Александра сидящий рядом Федечка и даже слегка толкнул соседа острым локтем в объемное пузо.

— Ты еще позатыкай!.. — обиженно огрызнулся Санчо.

— У меня есть свой дом, — продолжил тем временем Кирсанов, повышая голос и, казалось, не обратив внимания на возникшую перепалку. — Есть мама. Есть Лиза. Вы вернете мне мои документы. И я уйду. И решу все самостоятельно. Как только я уйду, от вас никто ничего не сможет потребовать.

— Ага, как в песне, — не унимался Мошкин. — «Мы странно встретились и странно расстаемся…»

На этот раз никто не отреагировал на очередное саркастическое высказывание помощника депутата. Кроме самого Ивана. Он перевел хмурый взгляд на упитанного мужчину, и в голосе мальчугана появились решительные взрослые нотки.

— Дядя Санчо, у нас — мужской разговор, — с достоинством заявил он.

Санчо невольно осекся, возможно впервые не зная, как следует реагировать на услышанное. А Кирсанов уже пустился в дальнейшие рассуждения:

— Ничего другого вы уже не придумаете. Наверное, это не слишком здорово для меня и моей мамы, но не выйдет по-другому, — печально улыбнулся он. — И я сам придумаю, как драться дальше. Те люди, которые сидели там, за длинным столом, — они, по-моему, не очень храбрые. Просто их много. Но можно драться с каждым по отдельности. И только я имею законное право на такую драку. И просто так я им ничего не отдам, честное слово. — Мальчик замолчал, однако, заметив, что никто не собирается вступать с ним в полемику, уточнил после паузы: — Ладно?

Собравшиеся взирали на него с неподдельным изумлением. Первым из затянувшегося оцепенения вышел Федечка. Он поднялся на ноги, подошел к Кирсанову и дружески обнял его за плечи. На губах юноши блуждала улыбка.

— А правда, если подключить классных юристов…

Но отец прервал его на полуслове.

— Хватит на сегодня… — сказал он, также поднимаясь на ноги и подхватывая со стола керосиновую лампу. — Приняв такое решение, Иван, ты действительно показал себя мужчиной. Но «ладно» или «неладно» — это мы окончательно решим утром, — подвел Федор Павлович под дискуссией жирную черту и на всякий случай добавил: — Мы обязательно решим…

Со стороны дороги до их слуха вновь донесся шум приближающегося автомобиля. На этот раз, совершенно определенно, одного-единственного.

— Это уже точно Клава… — расплылся в улыбке Мошкин. — И что перед ней всякие Касатики?..

Он последним поднялся из-за стола, но, в отличие от остальных, все еще продолжавших топтаться в тени яблони, устремился к центральным воротам навстречу предмету своего обожания.

— Так пойдем, а? — Едва Санчо скрылся, Федечка потрепал по плечу Кирсанова, хотя вопрос его больше был обращен к отцу. — Поздно.

— Погоди чуть-чуть, — улыбнулся Федор Павлович. Он уже успел остыть в своих эмоциях. В настоящий момент ситуация с Кирсановыми не казалась Лавру такой уж патовой. Выход, как известно, всегда существует, главное — знать, где искать его. — Сейчас интермедия Санчо с теткой закончится, тогда можно… И еще, Федь… — Народный избранник на мгновение замялся.

— Что еще? — приободрил отца Федечка.

В одной руке Лавра по-прежнему была зажата керосиновая лампа, в другой — тлеющая сигарета. Бывший авторитет несколько раз энергично затянулся густым дымом и отбросил окурок в сторону. По большому счету, он до сих пор так и не определился для себя с дальнейшими действиями. Но одно Федор Павлович знал точно. Отступать или сдаваться он не намерен. И дело тут было не только в чувстве долга, хотя этот факт имел и не последнее значение. Лавриков чувствовал ответственность за судьбу Ольги Кирсановой. Ответственность, основанную еще и на самом глубоком чувстве в мире. На любви. Если уж предавать любовь, то, значит, в жизни вообще нет ничего святого. Но как осуществлять борьбу? С какой стороны подступиться? Вот где дилемма. Лавр сейчас находился как будто в тумане, когда не знаешь, в какую сторону выгоднее идти, дабы в итоге из этого тумана выйти.