Во имя Ишмаэля - [44]

Лопес на миг замер как зачарованный.

— Ишмаэль… — пробормотал он. Серо испытующе посмотрел на него.

— Да, Ишмаэль. «Дети Ишмаэля», инспектор. Connosez-vous en Italie, n'est pas?[5]

Лопес попытался быстренько пересказать состояние расследований, проведенных в Италии. Серо заметил, что речь идет о деле спецслужб, сказал, что парижская полиция недостаточно в этом разбирается. Его удивило, что спецслужбы не взяли на себя полномочия по расследованию покушения на мсье Киссинджера. На его пористой, дряхлой коже обозначились новые глубокие вертикальные морщины.

— Нюжно действовать бистро, не так ли? — спросил он.

Лопес кивнул. Он уже потерял надежду вернуться в Милан этой ночью. Ему забронировали номер в гостинице на Монмартре, неподалеку от «Мулен», от большого бульвара, который широким кольцом захватывал, как в тиски, бескрайний и расплывчатый центр Парижа.

Потом они вышли. Серо проводил его. Они поехали на площадь Дефанс, к Большой арке, — окинуть взглядом непосредственное место покушения, дабы Лопес лично мог просчитать его ход. Затем — бульвар Распай: Лопес хотел осмотреть квартиру Клемансо.

Инспектор Давид Монторси МИЛАН 27 ОКТЯБРЯ 1962 15:30

Пришло время, чтобы мир получил одного-единственного хозяина и хорошо знал, кому обязан послушанием. Мы двое держали в подвешенном состоянии земной шар и наклоняли его в ту сторону, в том месте, где каждый из нас проходил, до тех пор, пока сам земной шар не выдал нестираемый знак, начерченный внутри. Пусть теперь он пройдет, единственный правитель, по поверхности земли — я теперь устал от своей участи. Мой факел близок к тому, чтобы погаснуть, и целый мир является мне похожим на черную пустыню, при приближении ночных сумерек представляется мне в виде черной пустыни.

Джон Драйден. «Все за любовь»

Первое: Омбони. Давид Монторси должен пойти и выяснить, что это Омбони передал документы по расследованию о ребенке с Джуриати ребятам из полиции нравов.

Омбони был засранец. Он не из тех коллег, с которыми Монторси ладил. Они с ним обращались, как с мальчишкой. Однажды он почувствовал зуд на затылке, в основании черепа, в том месте, где выступает мозжечок, в то время, как уходил от группы своих: он обернулся и увидел, как они смеются у него за спиной. Монторси был очень молодым и неловким: эта огромная туша, которая неуверенно слонялась по кабинетам, их раздражала. Когда он закрыл дело трансвестита с улицы Пантано, то не удостоился ни единой похвалы. А раскрыть это дело пытались трое (в том числе Омбони). Все искали женщину, учитывая колготки, туфли на каблуках, тюбик губной помады, по рассеянности оставленный открытым на полочке в ванной, и две зубные щетки. Ему доверили помощь в расследовании: дело считали сухим деревом, из которого невозможно выжать сок. Он же потребовал повторной эксгумации и нового вскрытия. Обнаружились повреждения в заднем проходе. Этот тип (адвокат с растительным лицом, холостяк, активный католик, богатый, но не слишком) был гомосексуалистом. Париков обнаружено не было, поэтому коллеги об этом даже не подумали. Однако в магазине париков в конце улицы Данте, около Замка, с трудом, но опознали этого человека: он приходил не один. С ним был мальчик. Удалось составить его словесный портрет. Прочесали круги гомосексуалистов, любителей трансвеститов. Выяснилось, что мальчик, похожий на фоторобот, живет в районе бульвара Монца. Монторси обошел этот район, возвращался в одни и те же места, заходил в одни и те же бары. Пока не засек его. Мальчишка вознамерился бежать, но Монторси выхватил пистолет и наставил его на паренька. Рука его дрожала, он никогда прежде не стрелял. Он обдумал все позже: это было не проявление глубинной, давящей морали, не опыт, а всего лишь тонкая механика, адреналин. Он прежде не стрелял. Изумленное лицо мальчишки, тот поворачивается спиной, со скрипом закрывающаяся дверь бара — он помнил все. Снаружи, однако, стояла машина его коллег. Они догнали паренька и схватили его. Один из агентов вошел в бар и застал Монторси неподвижным, все еще дрожащим, с пистолетом, выставленным перед собой. Однако это он со своим молчаливым интуитивным упрямством распутал дело. Его высмеивали, на какое-то время его прозвали Перекисью водорода, говоря таким образом, что он — как выдохшаяся минералка, как мертвое брожение, годное для стариков. Потом это прошло. Но он не сближался с коллегами. Ему иногда передавали расследования, но если дело оказывалось интересным, забирали обратно, и старший коллега заканчивал его работу. Он свыкся с этим. Нет, он с этим не свыкся. Это раздражало его, как грубая царапина на поверхности его гордости. Он был неопытен — правда. Он был молод — правда. Но он был способным. Способнее других. Поэтому пренебрежение раздражало его.

Омбони же он ненавидел. У того были грязные волосы с проседью, слипшиеся в пряди, будто смазанные бриллиантином. Он носил слишком широкие пиджаки. Преувеличенный миланский выговор. При виде Монторси он всегда поднимал брови — проявление скептицизма, которое Давид взял на заметку среди других внешних признаков человека, работавшего в управлении годами, с утомленной душой, с притупившейся интуицией. Он спрашивал себя, случится ли с ним такое? Он утешался, вспоминая то, что услышал по радио однажды утром, пока они с Маурой молча завтракали. Какой-то психолог говорил о некоторых пациентах, что их главный страх — это боязнь сойти с ума и что они не могут стать сумасшедшими, покуда спрашивают себя, не станут ли таковыми. С ним было то же самое. Он боялся внутреннего состояния, которое делает взгляд бычьим и безразличным ко всему. Он думал, что время потихоньку разъедает человека. Не принимал во внимание яростные толчки событий, а только время, которое однообразно, монотонно перемалывает все в муку, — колесо, которое не может затормозить или рывками ускорить ход, а только продолжает двигаться, медленно, механично и