Во имя Чести и России - [110]

– Вот как? – приподнял бровь Самум.

– Да, – кивнул сардарь. – Перебежчик.

– Какой-нибудь русский солдат?

– Кой черт мне в каком-то солдате? Русский офицер!

– Стало быть, дела у русских не так хороши, если их офицеры переходят на твою сторону?

– У этого человека какой-то счет к русскому Царю.

– Какой же?

– Он и его друзья готовили его свержение. Друзей повесили или отправили в заключение, а наш перебежчик не захотел повторить их участи, предпочтя отомстить.

– Ты веришь этому человеку, сардарь?

– Он уже дал мне несколько случаев убедиться в своей верности нам. А теперь у него есть план блистательной вылазки против русских. Если она удастся, то исход кампании будет решен!

– Любопытно было бы взглянуть на этого человека, – проронил Самум. – Ты же знаешь, сардарь, я любопытен. А русский перебежчик, да еще и офицер – такого я еще не видел.

– Ты увидишь его завтра, Самум. Ты друг Шаха и мой друг, и потому будешь допущен на наш совет. Там ты увидишь занимающего тебя человека и услышишь его план. И хотя ты и далек от войны, но, уверен, твоя мудрость поможет тебе оценить блистательность и изящество этого плана!

– Сардарь, – с поклоном отозвался странник, – сам Шах не мог бы сделать для меня большего подарка. Ведь знания – единственное богатство, до которого я алчен, и которое дает мне богатства прочие. Я никогда не бывал на военном совете, и счастлив возможности получить и этот опыт. Верю, что к нему прибавится и другой, счастливый – быть свидетелем и пусть самым ничтожным, но соучастником победы такого великого воина, как ты.

Мясистое лицо Гассан-хана выразило удовлетворение воодушевленными словами Самума и, покровительственно опустив руку ему не плечо, он сказал:

– Обещаю, что ты будешь свидетелем моей победы и сможешь стать ее летописцем!

– Это великая честь для меня, сардарь! – с поклоном отозвался Самум.

Глава 9.

Осада Эривани началась 25 сентября. Русское командование изменило изначальный план операции и решило сосредоточить основные силы для удара в этом направлении, сочтя опасным растягивать их на многие версты ради взятия Тавриза.

Быстро-быстро были устроены под стенами крепости туры и фашины, и уже на другой день первые демонтир-батареи начали обстрел города. Неприятель отвечал энергично, но уже чувствовалась, что перевес сил не на его стороне. Жалея страдающее от обстрела население, Паскевич предложил Гассан-хану сдаться, но получил предсказуемый отказ. Жесткие меры стали неизбежны, и Иван Федорович лично отправился на брешь-батарею, где о чем-то оживленно спорили инженерный генерал Трузсон и разжалованный в рядовые декабрист Михаил Пущин. Завидев последнего, Паскевич подозвал его к себе и без лишних предисловий спросил:

– Что скажете, можно ли сегодня ночью короновать гласис?

– Отчего же нельзя, если вы желаете? – пожал плечами Михаил. – Стоит только дать приказания.

– Любопытно видеть, как вы это приведете в исполнение? – недовольно воскликнул Трузсон.

– Он вам покажет, как! – рыкнул Паскевич и велел Пущину сделать все необходимые приготовления.

Михаил довольно покрутил тонкий, загнутый кверху ус, и обратился к Константину:

– Вот, Костя, нашло нас с тобою важное дело. Времени у нас в обрез, идем!

– На вашем месте я бы не был столь опрометчив и небрежен к теории! – бросил Трузсон. – Ваше желание выслужиться весьма понятно, но ваши необдуманные обещания могут стоить жизни нашим солдатам и успеха всей операции!

Впалые щеки Михаила вспыхнули, но он ответил спокойно:

– Я не стану отвечать на ваш несправедливый намек в мой адрес. Скажу лишь, что никогда бы не позволил себе вводить в заблуждение командующего и подвергать угрозе жизни моих боевых товарищей. Что касается теории, то я прекрасно помню ее…

– В самом деле? И то, что она не допускает коронования гласиса из третьей параллели без приближения к крепости двойной силой, прикрываясь траверзами и мантелетами?

– Разумеется. Но осмелюсь заметить, что вы, ваше превосходительство, упускаете из виду то обстоятельство, что мы имеем дело с неприятелем, который шесть дней кряду не делал ни одной вылазки и не препятствовал нашим работам.

– Ваша самонадеянность изумительна, – развел руками генерал. – Что ж, Ивану Федоровичу было угодно вверить нашу судьбу вам – мне остается только умыть руки! – с этими словами Трузсон заложил руки за спину и в крайнем раздражении пошел прочь.

– Ну и слава Богу, а то бы пришлось терять драгоценное время на бесконечные споры, – заметил Пущин.

Странно было наблюдать со стороны за перебранкой заслуженного генерала и простого солдата. Но что поделать, если еще недавно этот солдат был капитаном лейб-гвардии конно-пионерного эскадрона, образцовым офицером? Его ждала, надо думать, блестящая карьера, но тут-то и попутал лукавый – подался капитан вслед за старшим братом Иваном в заговорщики. Иван Пущин, близкий друг Кондратия, был одним из главных действующих лиц заговора, за что и записал его Государь в совершенные злодеи. Михаил, впрочем, до конца вслед за братом не пошел и в день восстания не повел своих пионеров на Сенатскую, оставшись дома, несмотря на все уговоры.

Это, однако же, не спасло его от ссылки в Сибирь, откуда он вместе с Коновницыным с Высочайшего разрешения отправился рядовым на Кавказ. Оба они были с большой лаской приняты Ермоловым. Алексей Петрович напоил их чаем, расспросил о пребывании в Сибири, обнадежил относительно службы на Кавказе. Эта душевная беседа немало укрепила Михаила, и с той поры он вовсе перестал стыдиться своего солдатского мундира.