Во Флоренах - [6]

Вот оно что! Горця, оказывается, мстит не только за себя. Он опекает и других «обиженных». Нет, мой дорогой, с этим мы покончим, — думаю я про себя. Но Горце я ничего не говорю. Делаю вид, что не замечаю его.

Обращаюсь к Григорашу:

— Неужели ты надеешься, Штефэнукэ, с помощью такой маленькой птички, как воробей, сделаться отличником? Не лучше ли тебе самому взяться за ум?

Дети смеются.

— А ты, Горця, иди на место! — говорю я, будто только сейчас заметил мальчика у доски.

Это, вероятно, первый случай, когда Горце не удалась его шалость. Он не смеет поднять глаз, в которых блестят слезы, ни на меня, ни на своих товарищей. Видно, опасается строгого наказания.

Я спокойно сажусь за стол, открываю журнал. Урок начинается.

Дети удивлены. Неужели учитель простил озорников? В классе ведь, наверное, еще не забыли скандала, происшедшего недавно. Это случилось третьего дня. У меня был свободный час, и я читал в учительской газету. Вдруг вбегает Санда — Богдановна, растрепанная и заплаканная. Я стараюсь ее успокоить, подаю стакан воды. Но Санда Богдановна вне себя, клянется, что ноги ее больше не будет в седьмом классе. Все мои расспросы остаются без ответа. Санда Богдановна проклинает день и час, когда она пришла на работу в эту школу. Не добившись толку, я ей советую продолжать урок. Да где там! И слушать не хочет. Из класса доносился шум. Я вошел, и сразу стало тихо.

Ребята настороженно смотрели на меня.

— Что случилось? — спросил я.

— А мы не знаем, — сказал Горця. — Санда Богдановна за что-то рассердилась.

Тон у Горци невинный, а слова наглые. Случилось же вот что: Санда Богдановна встала со стула, чтобы показать на карте то, что она объясняла. И на спине учительницы дети увидели бумажку с ее изображением. В классе поднялся хохот. Необходимо было выяснить, чьих это рук дело. Горця клялся мне, что ничего не знает. Я же был уверен, что это его очередная проделка. Но свои подозрения я ничем подкрепить не мог и потому решил пока молчать.

До перемены оставалось еще много времени. Мне захотелось занять внимание ребят чем-нибудь особенно интересным, возвышенным. Не рассказать ли им о Куйбышевской ГЭС?

— Покажи, Марица, на карте Волгу. Так… А теперь Куйбышев. — И я рассказываю ребятам, что этим засушливым землям скоро дадут воду, и они превратятся в цветущий край. Страна получит дополнительно миллионы тонн пшеницы. Зацветут сады, огороды. Отсюда пойдет электрическая энергия для индустрии, потечет свет в города и села.

Рассказ мой очень заинтересовывает детей, в особенности Горцю.

— А в нашей Кэприуне, Степан Антонович, нельзя устроить так, чтобы была вода? Ведь у нас тоже бывают засухи!

— Можно, — отвечаю я. — Но для того, чтобы направить сюда воду, нужна электрическая станция.

— Электрическая станция? А почему же мы не строим ее? Что, если все село взялось бы за это дело, можно было бы построить?.. — не отступает Горця.

— Давайте поставим вопрос на пионерском сборе, — живо подхватывает Филипаш Цуркан. — Это альтернатива сегодняшнего дня…

Да, Филипаш ведь председатель совета отряда. И где же может быть решен такой вопрос, как не на пионерском сборе! Но как он выражается!

— А что это такое — альтернатива? — спрашиваю недовольно.

— Альтернатива дня, — повторяет Филипаш, удивляясь, как это я не знаю таких простых слов.

— Марица, как бы ты сказала то же самое, что хочет сказать Филипаш?

— Я бы сказала, что вся наша страна теперь занята стройками.

— Правильно. Говори и ты, Филипаш, попроще, как все люди.

— Как же! Тогда он не будет казаться умнее всех, — вставляет Горця.

Теперь, после истории с воробьем, я смотрю на заметно присмиревшего Горцю и думаю: нет, брат, ты от меня не избавишься. Я из тебя сделаю примерного школьника!

После занятий захожу к директору. Он расположился в глубоком мягком кресле, а около окна, на стуле, сидит Владимир Иванович. Лицо у старика сердитое, он раздражен. Между ними, видно, только что закончился спор, победителем из которого вышел Андрей Михайлович.

— A-а, Степан Антонович! Прошу вас, садитесь. — Директор указывает мне на стул рядом с собой. Он хорошо настроен, вид у него праздничный. Глаза весело блестят. На нем серый костюм, снежной белизны рубашка с тщательно выглаженным пикейным воротничком. На шее полосатый — синий с зеленым галстук. Усы у Андрея Михайловича подстрижены так ровно, что напоминают геометрическую фигуру.

— Что хорошего скажете, Степан Антонович? — Директор закуривает папиросу и пускает колечко дыма изо рта.

— Да вот все Горця… Тогда на уроке Санды Богдановны, сегодня на моем…

Андрей Михайлович слушает меня с покровительственной улыбкой: ты, мол, еще ребенок в деле воспитания. Владимир Иванович, напротив, весь внимание. Его живо заинтересовало то, что Горця почувствовал себя побежденным.

— Даже заплакал, говорите? — Владимир Иванович быстро поднимается со стула. — Перед целым классом слезы утирал? Ну вот видите, Андрей Михайлович! Нет, не все еще потеряно. Мы отчасти сами виноваты в том, что мальчик плохо себя ведет. А вы хотите выкинуть его из школы!

Андрей Михайлович криво усмехается.

Как я узнал позже, Филипаш Цуркан во время перемены рассказал директору историю с воробьем. Об этом, оказывается, и спорили Андрей Михайлович и Владимир Иванович к моменту моего прихода.