Во Флоренах - [56]

Так не может продолжаться. Мы с Андриеску оба коммунисты. Мне непременно нужно повидать его. Лучше всего, пожалуй, будет зайти к нему домой.

…Андриеску сам отворяет мне дверь. Он старается быть приветливым, хотя и не может скрыть недоумения. Вводит меня в свою большую светлую комнату. В углу стоит этажерка, полная книг. На полу разостлан большой домотканный ковер с цветами, второй такой же висит на стене Портреты Ленина и Сталина.

Андриеску просит меня садиться, и тут я замечаю фотографию Аники, которая стоит на маленьком столике. Я не могу оторвать от нее глаз. Аника с лукавой усмешкой на губах смотрит прямо на меня. Но так же смотрит она и на него, на Андриеску. Он следит за моим взглядом, и лицо его темнеет. Шумно поднимается с места, подходит к окну. Спустя мгновение он обращается ко мне и, стараясь подавить волнение, спрашивает:

— Ну, как дела, Степан Антонович? Как ваше здоровье?

— Здоровье хорошее, вот работы много, — говорю я, думая о другом.

Знаю я, дорогой, что тебя не очень-то занимает мое здоровье. Не лучше ли было бы нам пойти в открытую? Но с чего начать?

— Степан Антонович, Бурлаку вам говорил?.. — начинает вдруг Андриеску, и Лицо его светлеет. Он рад, что нашел тему для разговора.

— О чем?

— Нас всех вызывают в политотдел на партийное собрание.

— Да, знаю. Будем принимать в партию Оню Пат-риники. Он подал заявление.

— А подготовлен Оня, как вы думаете?

— Могло бы быть и лучше. Но в партию принять его следует. Он этого заслуживает, — отвечаю я убежденно. — Ведь как он вырос хотя бы за те четыре месяца, что я его знаю! А электрическая станция… Это же его инициатива.

Да, электрическая станция. Андриеску хочет поставить вопрос о ней на партийном собрании. Приближается весна, а у нас еще нет оборудования. Я предлагаю послать за оборудованием человека в Кишинев на завод.

Оба замолкаем. Избегаем смотреть друг другу в глаза. Я вижу перед собой только шею Андриеску. Побагровевшую, со вздутыми жилами. Чувствую, что причиняю ему жестокую боль. Разве я враг тебе, Василе? Но моя ли вина, что я полюбил девушку, которую и ты любишь?

— Как бы вьюга не замела дороги, — говорю я Андриеску. — На собрание не попадем.

— Попадем. Лошади хорошие. Дорогу знаем, — нехотя отвечает он.

Вижу, что мое присутствие гнетет его. И мне с ним тяжело. А тут еще фотография Аники… И для чего он выставил ее напоказ?

— До свиданья, — говорю я.

— До свиданья, — отвечает Андриеску и провожает меня до дверей.

Холодные хлопья снега бьют по моему разгоряченному лицу. Аника! Не мне она подарила свой портрет. Ее лицо улыбается другому.

«Пой мне…»

Домой я возвращаюсь затемно. Вхожу в комнату, и тут же вслед за мной тихо проскальзывает Мария Ауреловна.

— Степан Антонович, прошу вас, заприте дверь изнутри. Никто не видел, что вы пришли?

Я в недоумении. Что за конспирация? В комнате темно, и лица Марии Ауреловны я не вижу. Слышу только ее прерывистое дыхание. Она явно чем-то сильно взволнована.

— Подождите, я закрою ставни, — говорит она. — Света сегодня вечером не будет. У вас есть керосиновая лампа? Дайте ее сюда.

Я зажигаю спичку, которая тут же гаснет. Мария Ауреловна нетерпеливо вырывает у меня из рук коробок. Она чиркает спичкой, которая дрожит в ее руке. При свете лампы я, к своему удивлению, вижу, что Мария Ауреловна в пальто, будто собралась идти куда-то.

— Простите, Степан Антонович, что я так ворвалась к вам. Целый час дожидалась вас в коридоре… Прячусь, как вор… — Мария Ауреловна тяжело опускается на диван. — Андрею Михайловичу я сказала, что иду в клуб.

Я беру стул и придвигаю его к Марии Ауреловне. Лицо у нее напряженное. Складка на лбу стала глубже, словно шрам от раны. Жду.

— Степан Антонович, как бы вы поступили, если бы узнали, что я совершила подлость?

— Подлость? Вы?

— Да, я, — отвечает она не сразу.

Мы молчим. Я чувствую, что Марии Ауреловне очень тяжело. Что-то накипело у нее на душе. Не приключилась ли с ней какая-нибудь беда? И почему она пришла ко мне исповедываться?

— Простите, Мария Ауреловна, — говорю я, видя, что ей трудно начать разговор. — У вас, может быть, семейные неприятности? Не преувеличиваете ли вы сгоряча? Андрей Михайлович…

Мария Ауреловна отрицательно качает головой.

— Андрей Михайлович! Что он такое для меня? — говорит она с горькой улыбкой. — Я сейчас переживаю самые тяжелые минуты в своей жизни, а ему не говорю ни слова. Я к вам пришла, к чужому человеку. Вам я доверяю, вы коммунист. Спасите меня, Степан Антонович! Что мне делать? Что мне делать! — говорит она в отчаянии.

— Мария Ауреловна, если вы считаете меня другом, говорите… Я сделаю для вас все, что в моих силах.

Третьего дня вечером Андрей Михайлович уехал в район. Ребенок спал, а Мария Ауреловна сидела рядом и вязала чулок. Тут пришел Саеджиу. Как всегда веселый, шутки шутит, прикидывается влюбленным.

— Знаете, чего я теперь хотел бы? — вдруг спрашивает он ее.

— Откуда мне знать, какая затея может прийти вам в голову? — улыбается Мария Ауреловна, думая о чем-то своем.

— Взорвать вот эту школу!..

— Вы с ума сошли!

— Нет, я в здравом рассудке. Насчет школы я, конечно, пошутил. Пусть стоит. Кому она нужна, ваша школа! Но кое-что другое взорвать не мешало бы…