Во что я верую - [95]

Ясно, что даже в самом крайнем случае, коль скоро Бог — среди нас в образе человеческом, эта двойная заповедь сводится к одной: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя».

В Послании к Римлянам апостол Павел весьма удачно выражает это сведение к более краткому: «Заповеди: "не прелюбодействуй", "не убивай", "не кради", "не лжесвидетельствуй", "не пожелай чужого" и все другие заключаются в сем слове: "люби ближнего твоего, как самого себя". Любовь не делает ближнему зла; итак любовь есть исполнение закона» (13: 9-10).

Этическому закону присущи четкость, точность, учительность. От «не желай дома […] и жены ближнего» — и до права и обязанности помнить день субботний, распространяющихся на скот и на пришлеца, равно как и на раба и на рабыню, не наблюдается никаких уверток; на лицо — скульптурно четкий образ, доходящий до всесторонней отвлеченности, в котором, тем не менее, наглядно выражена двойная любовь к Богу и к другим. Сочетание величайшей наглядности выражения и наибольшей обобщенности восходит к самым стародавним временам. Оно присуще древнейшей и столь конкретной книге Левит — третьей книге Пятикнижия, пяти книг Закона. Тотчас после того места, где подробно излагается основополагающий запрет на кровосмешение, следует наиболее яркое выражение этих мыслей (Лев 19: 2 и 19: 17–18):

«Святы будьте, ибо свят Я Господь, Бог ваш…

Не враждуй на брата твоего в сердце твоем; обличи ближнего твоего, и не понесешь за него греха. Не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего; но люби ближнего твоего, как самого себя. Я Господь».

Вся иудео-христианская этика содержится в этой фразе: «Люби ближнего твоего, как самого себя», а через образ твоих родных и близких — и Бога, пришедшего к тебе, потому что с самого начала и из потусторонности того, что стало корнем для всего, Он внял, увидел и пришел. Лик Бога склоняется к нам в образе ближнего нашего; возможно, именно Он стучится вечером в мою дверь.

Никакая другая мысль не выглядит столь простой, понятной и пригодной для проведения в жизнь. В ней выражена вера во всё важнейшее для жизни. А проверку она проходит в истории. Во всей истории человечества есть нечто общее для всех обществ, отмеченных печатью этой традиции, этого священного предания: имущественное преуспеяние, успех на всех уровнях познания — это награда за верность требованиям жизни. Утопичность приводит к откату назад; христианство же — это антиутопичность в своем высшем выражении, это — безоговорочное приятие требований жизни. Разумеется, христианство никогда не упраздняло и не смягчало конфликтов; возможно, оно их обостряло («Я принес в мир не мир, но меч»). Но оно привнесло с собой ту черту, которая дает возможность опознать его воздействие. Христианские общества — это те, где что-то претерпевает крушение, где некая червоточина, возникающая из непривычного пользования прощением, обнаруживается в самых жестких логических построениях. Не зря мы повторяли миллионы миллиардов раз: «Прости нам обиды наши, как мы прощаем обидчикам своим».

Христианская мысль чувствует себя одинаково привольно как в умозрительных рассуждениях о бытии и смысле вселенной, так и в самых будничных житейских заботах. От каждого она требует по силам его. Никакое другое человеческое сообщество не порождало столько героев святой жизни, самообладания в отречении от мирских благ, утверждения своей сути вплоть до мученичества; ни одна другая Церковь не предъявляет изначально так мало требований к слабым духом. Неизменно достаточным оказывается акт веры того отца, у которого был больной ребенок, который сказал: «Верую… помоги моему неверию» (Мк 9: 24). В понимании вселенной, что становится всё ближе, в трансцендентном Боге-творце в облике человеческом, лицо которого становится лицом ближнего твоего, удрученного горем, содержится ровно столько веры, доверия, сколько их нужно, чтобы возникла нужда в еще больших вере и доверии.

И чтобы этой верой ознаменовалось начал о соответствия той заповедности, которая сперва получает многосоставное выражение, а в конце сводится к заповеди единой. Но в силу грозной требовательности Господа христианская жизнь проста. Он повелевает: «Будьте святы, ибо свят Я Господь, Бог ваш» (Лев 19: 2) — и: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф 5: 48). На меньшее в своей требовательности Бог не согласен. Таково условие вечной жизни.

Выполнить это условие не дано никому, ибо праведник грешит семь раз, и праведность праведника спасет не больше, чем дано будет проклятие грешнику за его грехи (см. Иез 33: 12–16). Один Бог во Христе мог заполнить эту пропасть.

Следует смириться с тем, что дано это только Богу, следует смириться с незаслуженным спасением, смириться с semper simul peccator, Justus et penitens[212].

Это лютеровское определение лучше всего, на мой взгляд, выражает всё движение христианской жизни в суровой действительности временной протяженности и пространства. Именно оно больше всего соответствует моему собственному опыту.

Я — грешник. Достаточно мне на мгновение остановиться и взвесить свои помыслы и желания, чтобы измерить расстояние, отделяющее их от чистоты и возможности безбоязненно заглянуть в душу себе, к которым я стремлюсь. Я стремлюсь к тому, чтобы мое «я» и все стремления моего существа соответствовали тому светлому умыслу, который, как я чувствую, и обусловил существование вселенной. И я теряюсь в путанице своих стремлений. И я вижу, насколько мои побуждения, настроения, слова и дела далеки, разумеется, от сущности Бога, от того, чего Он хочет для блага всего сущего и живых существ, которых Он в Своей любви сотворил. Мне достаточно на мгновение остановиться на обочине этой дороги, чтобы понять, что вот уже пятьдесят восемь лет, как я неустанно пытаюсь взобраться на древо познания, в надежде, что мне удастся сорвать своими руками плод с него, — чтобы понять, что я неизменно стремился осознать себя; что ничто в моем существе, что ничто в той совокупности, которая всеми своими помыслами силится вечно пребывать в своем бытии, что ничто не в состоянии хотя бы на миг противиться взору Бога. Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный (Мф 5: 48). Мне никогда не стать столь же совершенным, сколь совершен Отец Небесный. Допустим, что меня охватит раскаяние, я захочу — а я и в самом деле хочу! — исправить хоть в чем-то одном совершенный мной грех, мысль о котором жжет меня в это мгновение: на что могу я надеяться?