Внутренняя война - [23]

Ради Алексиса Эми устанавливает железную дверь и заводит второй мобильный телефон, известный только ему, чтобы он смог связаться с ней при любых обстоятельствах. Она покупает шокер, бьющий разрядом в 5 миллионов вольт (она три раза в ужасе перечитывает инструкцию), который он носит на поясе, и пять аэрозольных баллончиков со слезоточивым газом, которые он прячет в кухне, ванной, туалете, прихожей и гостиной. В первые дни он неподвижно сидит в комнате и вслушивается в звуки извне, и подстерегает левым глазом тени, возникающие справа. Потом пробует действовать наоборот: надевает наушники и выводит звук на максимум, закрывает глаза и как будто ждет, что смерть набросится исподтишка. Он отказывается выходить из дому, посещает только психиатра (тут нет выбора, раз в неделю занятия обязательны), но при этом устраивает бесконечный и невероятно сложный церемониал. Эми включает сигнализацию, кладет один аэрозольный баллончик во внутренний карман сумочки и идет прокладывать путь к лифту, Алексис по стенке идет за ней. Потом они вместе проходят двор и идут к станции (кабинет психиатра находится в Париже), дожидаются поезда, тесно прижимаясь к афишному панно, садятся в головной вагон сразу за кабиной машиниста. Выйдя в город, Алексис жмется к левому боку матери, чтобы та прикрывала его слепую зону, — мало того, он без конца окликает ее, потому что ему всюду чудится какое-то подозрительное движение. Прохожие оглядываются, воспринимая идущее от странной пары напряжение, и настороженные взгляды — как бандерильи: одна — в затылок Алексису, другая — в грудь Эми.

О занятиях с врачом Алексис не говорит ни слова. Эми надеется, что психиатр остановит ухудшение внутреннего состояния сына. Она рассказала ему, что он превратил их дом в осажденную крепость, что постоянно страдает манией преследования, но ей не хватает слов, чтобы описать свои ощущения: сын словно выпал из общей реальности. Он отталкивает от себя прошлое, настоящее, будущее, он замкнут у себя комнате, как в изоляционном боксе, и находит единственное убежище в музыке, которую часами сочиняет на компьютере. При матери он то кричит от боли, то жалуется, и грубит, и придирается ко всему — то она говорит слишком громко, то невнятно, то надо было покупать батарейки не пальчиковые, а чуть крупнее, то массажист назначен на неудобное время, то кофе горький, то задержалась на работе… — а потом просит прощения, переживает, напускает ей ванну, ставит чай. Эми не жалуется. Она держится, один бог знает как. Ланглуа, психолог Эми, в курсе и советует не ждать от Алексиса улучшения в ближайшее время и не торопить события: учебный год пропал и дальнейшее туманно, частичная потеря зрения сильно осложняет жизнь мальчика. Психолог призывает ее бороться с рутиной, дарить ему разнообразие ощущений, и она героически каждый день готовит на ужин яркие, нарядные блюда из свежих продуктов, которые успевает купить в обеденный перерыв. Вечером она рассказывает сыну, как качаются и облетают березы, как свистит ветер, вырываясь из-за угла, как иней серебрит папоротники, как ложится первый снег — и тает на зимнем солнце. Она читает ему сообщения, оставленные друзьями, но не настаивает, чтобы он перезванивал. Однажды в середине декабря она проводит целое воскресенье вне дома, чтобы дать пообщаться с сыном Кристофу. Это исключительный случай, первая передышка, которую она дает себе за три месяца. Она задумала лесную прогулку в несколько километров: надевает крепкие кроссовки, удобную ветровку и пять часов подряд упивается кислородом среди деревьев и густого ковра преющих листьев, еще таящих подземную жизнь. Возрожденная, насыщенная впечатлениями, она возвращается домой и обнаруживает, что Кристоф ушел через двадцать минут после нее, обидевшись на упорное молчание сына, — но и тут не произносит ни слова осуждения.

На Рождество она устраивает простой ужин с Соней и Изуку, без елки и украшений. Ее отец появляется на пороге, держа в руках бежевый холщовый мешочек, из которого достает игру сёги, — и сердце Эми подпрыгивает в груди, она узнает доску из потемневшего дерева, отполированную пальцами ее дедушки в саду Такено, она снова видит узловатые руки с набухшими венами и мягкой кожей, которые взяли ее, восьмилетнюю девочку, за руку и отвели на вершину холма, туда, где навсегда сплелась ее невидимая кольчуга. Алексис подходит к доске, трогает одну фигуру, другую, слушает, как Изуру объясняет их значение — король, золотой генерал, серебряный генерал, стрела, конь, — и эта искра неожиданного любопытства наполняет мать надеждой.

Ланглуа предостерегает Эми от самообмана: он никогда не видел Алексиса, но знает, что для того, чтобы встать на ноги, юноше понадобится не просто несколько месяцев, а гораздо больше: ему нужно вернуть себе любовь к жизни. Это одна из трудностей, которую придется принять, — не для всех время течет одинаково. Тот, кто не бывал на волосок от смерти и не испытал ужас, склонен ставить временные рамки. В разговорах, когда упоминается Алексис, обычно говорят, что «он еще молод», что «в этом возрасте все восстанавливается», что «надо перевернуть страницу», «пора взять себя в руки, собраться с духом». У Алексиса нет силы духа. Все убито страхом и отчаянием. И все же иногда у него возникает мысль, что ему все же стоит попробовать выйти из безвременья, вернуться в прежний мир, — но как? Его мучитель оторвал его от жизни и зашвырнул в какое-то параллельное пространство, где он скитается теперь пустой оболочкой человека, без цели и смысла. Иногда он пытается присутствовать в мире, снимает наушники, открывает окно, слушает смех детей, играющих в соседнем сквере. Но секунду спустя он уже ловит ртом воздух, как рыба, вытащенная из аквариума, и захлопывает ставни. Еще он иногда заходит в комнату матери, где висит единственное в доме зеркало (по настоянию сына Эми закрыла то, что было в ванной, чтобы он не видел своего лица с заострившимися чертами и мертвым глазом), но отражение пугает Алексиса. Календарь постоянно напоминает ему о собственном поражении: на февраль запланированы новые оперативные вмешательства, до июля продлится экзаменационный период, повсюду в высших школах и университетах начинается прием документов, надо записываться на сдачу экзаменов (он не будет подавать, но если бы и захотел, то не смог бы, из базы данных его уже удалили), потом чемпионат мира по футболу, который они хотели смотреть с друзьями и праздновать все победы, потому что к его двадцатилетию сборная Франции точно выиграет кубок, и ведь он не ошибся, Франция во второй раз становится чемпионом, но он никак не празднует — ни эту победу, ни свое двадцатилетие. На лето снят дом с прилегающим теннисным кортом, на который он смотрит со второго этажа и думает про список видов деятельности, категорически запрещенных офтальмологом, чтобы не повредить здоровый глаз, — в том числе игры с мячом, а еще — и это уже перебор — все боевые виды спорта. То есть ему запрещено даже учиться себя защищать. Но если бы ему разрешили, разве он смог бы заниматься? Боль стала постоянной, но периодически обостряется настолько, что он становится стариком в теле двадцатилетнего юноши, который держится только на обезболивающем и бормочет: почему я, почему я, почему я.