Внутренний строй литературного произведения - [96]

Объективный взгляд на натуру простого человека– именно таков, по Достоевскому, корень мастерства, обеспечивающего Островскому уровень подлинно народного поэта. Отметим характерное уточнение, сделанное писателем: «натура, а не самодурство». Налицо отголоски полемики с уже умершим Добролюбовым. В период издания журналов Достоевский в этом споре был безусловно на стороне Григорьева, хотя и в эти годы отвергал преувеличенность некоторых похвал, – вроде принадлежащего Григорьеву уподобления Островского Шекспиру либо отмеченного им в статье Д. Д. Аверкиева сравнения «Минина» с пушкинским «Борисом Годуновым» [XX, 229]. Впрочем, справедливость требует признать: к историческим пьесам Островского Достоевский всегда был достаточно холоден. Но высказал он это свое отношение (в резкой форме!) позднее [XXVIII, 2, 325], в период общего изменения смысла и тональности его оценок творчества драматурга.

Характерный пример такого изменения– новое обращение к образу Любима Торцова в письме к А. Н. Майкову от 11 (23) декабря 1868 г… Сказанное здесь о Любиме нуждается в специальном комментарии. Этот широко известный персонаж входит в систему новых размышлений Достоевского не как безусловно независимое лицо; точнее сказать, вводится не с целью самодовлеющей характеристики (такая характеристика уже давно существовала). В пору создания «Идиота» герой Островского нужен Достоевскому как литературный факт, способствующий самоидентификации. В ее процессе писатель решительно отвергает нормы устоявшегося искусства, «ихнего реализма», поскольку при их посредстве «сотой доли реальных, действительно случившихся фактов не объяснишь». «Мой идеализм, – читаем в письме, – реальнее ихнего <…> Но ведь не ничтожен ли Любим Торцов в сущности, а ведь это все, что только идеального позволил себе их реализм» [XXVIII, 2, 329].

Герой Островского для Достоевского в данном случае– только высшая точка фона, подлежащего преодолению. Перед лицом нового исторического опыта (того, что – как сказано в том же письме – «мы, русские, пережили в последние десять лет в нашем душевном развитии») Островский осознается Достоевским как явление художественно недостаточное. При этом показательно, что заключение делается по тем же критериям, в соответствии с которыми некогда утверждалось превосходство драматурга над его современниками: Островский недостаточен как выразитель положительных начал русской жизни.

В том же направлении совершается у Достоевского и общее переосмысление главных тенденций творчества драматурга. Оно приводит к решительной смене позиции в кардинальной полемике об Островском, о которой уже шла речь. К концу 60-х ее зачинателей (Григорьева и Добролюбова) не было в живых, но смысл центральной проблемы своего значения не утратил. О ней упоминал ближайший сподвижник Григорьева, Н. Н. Страхов в брошюре «Бедность нашей литературы» (СПб., 1868). Как указывают комментаторы к 30-томному собранию сочинений Достоевского, возвращение писателя к предмету старых споров являлось своего рода ответом на замечание Н. Н. Страхова, пытавшегося обобщить полемику, выявив элементы правоты каждого из противников. Выводы Достоевского, касающиеся этого же вопроса более категоричны. Суть категоричности улавливается, если учесть общий смысл сказанного о драматурге в письме к Н. Н. Страхову от 6(18) апреля 1869. Повод для общих выводов, помимо названной брошюры, дает Достоевскому произведение Д.В. Аверкиева «Комедия о российском дворянине Фроле Скобееве». Оценивая его чрезвычайно высоко, писатель утверждает: главное достоинство автора – благожелательная объективность при изображении старорусского быта, отсутствие того качества, которое определено Достоевский как «сатирическое осклабление a la Островский». Обвинение – при всей его неожиданности – неслучайное. Смысл его поясняет достаточно резкое высказывание о драматурге, несколько ранее сформулированное в том же письме. Вот оно: «Островский – щеголь и смотрит безмерно выше своих купцов. Если же и выставит купца в человеческом виде, то чуть-чуть не говорит читателю или зрителю «Ну что же, ведь и он человек» [XXIX, 1, 36].

Недоброжелательность этого отзыва, по-видимому, имеет источником (кроме обстоятельств, о которых шла речь в связи с цитированным письмом к А. Н. Майкову) общую неудовлетворенность Достоевского поздними обличительными комедиями Островского, в том числе пьесой «Волки и овцы» [XXIV, 424]. Но как бы то ни было, именно в свете этого суждения обнаруживается смысловой подтекст новых представлений писателя об общем стержне творчества драматурга. От них-то – и новый вектор при возвращении к уже отшумевшей полемике. «Знаете ли, – обращается Достоевский к Н. Н. Страхову, – я убежден, что Добролюбов правее Григорьева в своем взгляде на Островского. Может быть, Островскому и действительно не приходило в ум всей идеи насчет темного царства, но Добролюбов подсказал хорошо и попал на хорошую почву. У Аверкиева – не знаю – найдется ли столько блеска и таланта в фантазии, как у Островского, но изображение и дух этого изображения – безмерно выше» [XXIX, 1, 36].