Внутренний строй литературного произведения - [94]

2003

Достоевский и Островский: Смысл идеологических сопряжений; грани типологической близости

Достоевский и Островский – художники, творившие в разных родовых категориях и уже в силу этого естественно несходные. Романист по самой своей природе, Достоевский, кстати сказать, отчетливо чувствовал содержательную специфику каждого из литературных родов. В 1872 г., в ответ на просьбу разрешить «извлечь» драму из романа «Преступление и наказание»? он заметил следующее:

«Есть какая-то тайна искусства, по которой эпическая форма никогда не найдет себе соответствия в драматической. Я даже верю, что для разных форм искусства существуют и соответственные им ряды поэтических мыслей, так что одна мысль не может никогда быть выражена в другой, не соответствующей ей форме»[274].

Итак, по мысли Достоевского, повествовательная динамика ни в коей мере не идентична сценическому действию. Это острое наблюдение сделало бы честь любому теоретику искусства. Но – при закономерном недоверии к попыткам перевода произведения на язык другого жанра – писатель с большим вниманием следил за развитием драматургии в собственном смысле слова. К пьесам Островского, заявившего о себе в годы выключенности Достоевского из литературного процесса, автор «Бедных людей» испытывал интерес особенный – едва ли не ревнивый. Расспрашивал о них в сибирских письмах к брату. Лично познакомился с ним вскоре после возвращения в Петербург. Просил драматурга стать постоянным сотрудником «Времени», а впоследствии– не прекращать поддерживать своим творческим участием «Эпоху», осиротевшую после смерти главного издателя.

Достоевский подчеркивал свое принципиальное приятие пьес Островского, опубликованных во «Времени». Автору была известна его восторженная оценка комедии «За чем пойдешь, то и найдешь» (<…> это до того живо и действительно, до того целая картина, что теперь кажется, она у меня ввек не потускнеет в уме) [XVIII, II, 23].

По поводу второй драмы Островского, помещенной в журнале, писатель готовил специальную рецензию («Об игре Павла Васильева в пьесе «Грех да беда на кого не живет»); по неизвестным причинам она не была завершена.

Незаконченная эта статья характерно соприкасается с художественной тканью романа «Идиот», созданного Достоевским несколько позднее. Но к вопросу о сопряжениях, объединяющих произведения двух современников, я обращусь во второй части настоящей работы. Пока же речь пойдет о проблемах более общего характера.

Нестихающий интерес Достоевского к Островскому был обусловлен факторами различного уровня. Подоснову для него образовывала сеть творческих скрещений; на ее почве создавался пласт художественной близости – выявленной либо потенциальной. Однако реальность связывающих писателей отношений (особенно в первой половине 60-х годов) определялась не столько этой сущностной близостью, сколько прагматикой издательских забот Достоевского. Простейшим ее проявлением была тревога о ходе читательской подписки. Произведение Островского, отданное в журнал, гарантировало внимание публики. Именно поэтому, оказавшись в роли единственного издателя «Эпохи», Достоевский настоятельно просит Островского не просто прислать обещанную для публикации пьесу, но сделать это так, чтобы она поспела в новогодний номер.

Существовал, однако, и гораздо более высокий аспект заинтересованности, приводившей Достоевского к успешному драматургу. Островский (в отличие от Тургенева, также печатавшегося во «Времени») оценивался издателями в сугубо идеологическом плане. Его творчество– при условии соответствующего истолкования– знаменательно соотносилось с программой, декларированной журналом. Ее суть, как сказано в «Объявлении о подписке на журнал «Время» на 1861 год», состояла в способствовании «огромному перевороту», нараставшему в России, – акту «примирения цивилизации с народным началом» [XVIII, 37]. Высочайшая степень участия в этом грандиозном деле предназначалась литературе: по мысли почвенников, именно литература была хранительницей народного духа и одновременно играла роль культурного моста в Европу. Истоком литературно-нравственного сознания этого рода (как и изначальной его вершиной) Достоевский считал Пушкина. Этот тезис был провозглашен им в первой критической работе, помещенной во «Времени», – «Ряд статей о русской литературе. Введение». Впоследствии, выстраивая вереницу писателей, идущих от Пушкина, Достоевский неизменно будет помещать в нее Островского. Более того, будет указывать на специфику его положения в этом ряду. Она подчеркнута уже в названной нами статье. Правда, фон высказывания в этом случае особый. Речь идет о литературе обличительной. Именно от нее Достоевский решительно отделяет драматурга: «Нет, ему не в обличительной литературе место. Мы уже говорили не раз, что веруем в его новое слово и знаем, что он, как художник, угадал то, что нам снилось еще даже в эпоху демонических начал и самоуличений, даже тогда, когда мы читали бессмертные похождения Чичикова» [XVIII, 69].

Как показывают комментаторы к 30-томному собранию сочинений Достоевского, сказанное опирается на статью Михаила Достоевского, посвященную «Грозе». Личность Катерины толкуется там как воплощение национального характера [XVIII, 248]. Автор статьи, в свою очередь, шел от концепции А. Григорьева, заявившего еще в первой половине 50-х годов о вполне исключительном месте драматурга в современной ему литературе. Только Островскому, – убежден критик, – свойственно «коренное русское миросозерцание», «мягкое, свободное и вполне разумное, истинно поэтическое отношение к великорусской жизни