Внутренний строй литературного произведения - [95]
Эта присущая А. Григорьеву и М. Достоевскому позитивная трактовка произведений Островского утвердилась в полемике с «реальной критикой». Те же комедии, которые давали материал А. Григорьеву, Добролюбовым интерпретировались в контексте литературы отрицательного направления. Противостояние идеологических принципов отражалось и в основополагающих позициях «Времени». Не обличитель темного царства, а народный поэт – таков подтекст суждений Достоевского об Островском на страницах журнала. Именно в этой огласовке драматург обычно вводится в тот перечень наиболее ярких имен, посредством которого Достоевский демонстрирует богатство русской культуры.
Выстраивание подобных рядов – один из излюбленных риторических приемов писателя. В последний раз он прибегает к нему на исходе журнальной деятельности (в «Дневнике писателя за 1877) – без определенного полемического адреса. Мишенью оказалась привычно повторяющаяся фраза о «застое» современной литературы. «Впрочем, – подытоживает Достоевский, – это только забавное наблюдения мое; да и вещь-то совершенно невинная» [XXV, 271].
Однако полутора десятилетиями ранее ситуация не выглядела «невинной». Тогда мысль об обилии незаурядных имен в русской литературе имела у Достоевского вполне конкретную полемическую направленность, причем предназначалась она для изданий противоположной ориентации – «Русского вестника», а несколько раньше – для славянофильского «Дня». Каткову Достоевский доказывает: утверждение, что русская литература «маленькая, скудная, едва начавшаяся», более чем неосновательно. «Мне кажется тоже, – заявляет он, – что литература наша, хоть и новая, хоть и недавняя, но вовсе уж не такая мизерная. Она совсем не скудная: у нас Пушкин, у нас Гоголь, у нас Островский, а это уже литература. Преемственность мысли видна даже в этих писателях, и мысль эта сильная, всенародная [XIX, 112].
Останавливает внимание самое качество предлагаемого ряда, как и то, что в его финале имя Островского совмещается с утверждением всенародности мысли, пронизывающей литературный процесс. Достоевский уточняет сказанное в другой работе, также направленной против «Русского вестника». «С Пушкина, – убежден он, – мысль идет, развиваясь все более и шире. Неужели такое явление, как Островский, ничего для вас не выражает в русском духе и русской мысли?» [XIX, 115].
Понимание масштаба явления, которое выражает собой Островский, побуждает Достоевского особенно активно отстаивать его значение и перед лицом «партии», полярной Каткову, – в полемике со славянофилами. Сторонникам национальной доктрины, – убежден писатель, – больше, чем кому-либо, не пристало судить о творениях Островского с чисто внешней стороны. Приведя соответственный отзыв К. Аксакова («Портрет купца похож <… > речь сходна: говорит должон, а не должен…»), Достоевский горько иронизирует по поводу сказавшегося в нем стороннего отношения к русской литературе. Живая заинтересованность в современности предполагает, по Достоевскому, постижение главного комплекса созданий Островского. В «Записной книжке 1860-61 гг.» этот идеологический комплекс прямо формулируется. Под заголовком «К статье "Гоголь и Островский"» читаем: «"Не в свои сани не садись", Бородкин, Русаков, да ведь это анализ русского человека, главное: прямота описаний. Он полюбит прямо, закорючек нет, прямо выскажет, сохраняя все высокое целомудрие сердца. Он угадает, кого любить и не любить сердцем сейчас, без всяких натянутостей и проволочек, а кого разлюбит, в ком не признает правды, от того отшатнется разом всей массой, и уже не разуверить его потом никакими хитростями: не примет и к вам не пойдет, не надует ничем, разве прямо с чистым сердцем назад воротитесь, и тогда примет, даже и не попрекнет» [XXV, 154].
Следует отметить существенный момент: конкретные характеры, воссозданные Островским, позволяют Достоевскому делать выводы об основных свойствах русского менталитета как такового. В том же аспекте впоследствии будет трактоваться им фигура персонажа комедии «Бедность– не порок», Любима Торцова. История «купеческого брата» дает Достоевскому материал для раздумий над сущностью национальной беды– совмещения внешней беспорядочности быта и внутренней жажды чистоты. «Грязь не в Любиме Торцове: "он душою чист"», – так Достоевский оспаривает утверждения критика «Русского вестника», Авсеенко, о том, что Островский «понизил уровень сцены». Приведенные слова не просто перефразируют реплику героя Островского, Достоевский почти цитирует тезис А. Григорьева – мысль, по-видимому, имевшую для критика автобиографический отпечаток. Возможно, и для самого Достоевского она сопрягалась с памятью об умершем сотруднике «Времени». Во всяком случае, собственное восприятие названного героя Островского было у писателя не столь однозначным; он сформулировал его ранее, в письме А. Майкову (1868). К нему в свое время мы еще обратимся, пока же вернемся к обозначенной теме.
Славянофильские пьесы Островского давали Достоевскому возможность сосредоточиться на позитиве– указать черты русского мира, стремящегося к благополучному разрешению конфликтов. Иное дело – «Грех да беда на кого не живет», – произведение, естественно переключающее мысль в область трагического. Думается, будущему автору «Идиота» оказалась в этом случае близка общая атмосфера «греха и беды», грозящих человеку тем неодолимее, чем крупнее масштаб его личности. Герой Островского, по Достоевскому, являет собой личность именно такого плана. «Вообще это желчный человек, – формулирует свою мысль писатель, – он своего не отдаст, не уступит никому и в сделки не войдет ни в какие <…> Натура останется, выскажется, и это натура, а не самодурство. Этому человеку половинок не надобно» [XX, 151].
